Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества
Шрифт:
— Ты забываешь, что я могу дать свидетельские показания.
— Ни в коем случае, — ответил я. — Я знаю, что ты желаешь мне добра. Но единственный, кто мог бы подтвердить твои слова, — Баттеруорт, а он мёртв. И выходит, что один простой лекарь должен выступить против шестерых свидетелей. Я не могу так рисковать.
Я, конечно, не признался в том, о чём на самом деле думал: больше всего я боялся, что Скьюдамор затащит меня в суд, а потом наговорит такого, что меня тут же отправят на тот свет. А он опасался, что я останусь жить, хотя бы и рабом; я думаю, он наконец понял: со мной шутки плохи. Жизнь — это не игра, как воображал Скьюдамор, в игре есть правила. А когда
В день аукциона нас выпустили в обнесённый оградой двор. Ожидавшие начала аукциона гроздьями висели на ограде или стояли группами, возбуждённо что-то обсуждая. В толпе смеялись, кричали, шушукались, перешёптывались, тыча в нас пальцем. Выкрикивали весёлые, дерзкие, обидные слова. Если быть честным, то насмешки в основном относились ко мне. Без всяких сомнений на этом рынке мяса я был самой большой диковиной.
Я поискал глазами женщину, которая мне приглянулась. Она стояла отдельно от всех, её взгляд был высокомерен, будто до нас ей не было никакого дела. Я пробрался сквозь толпу и встал перед ней. Я увидел то, что хотел: она из тех, кто не склоняется ни перед кем, даже передо мной. Но она ответила на мой взгляд и усмехнулась.
На этом дело и кончилось, так как внезапно ударили барабаны, вперёд выступил мужчина в рубашке с жабо и объявил, что аукцион начинается. Зная, что нас ждёт, я старался держаться поближе к моей женщине. Нам объясняли, что этот аукцион будет свалкой, как обычно и происходит на подобном рынке, где плантатору достаётся только то, что он сумеет схватить. Компания устанавливает цену за раба, после чего покупателей впускают внутрь ограды. Рабов, которых удаётся захватить, плантатор и получает по договорённой цене.
Итак, прозвучал сигнал. Я взял женщину за руку, она не воспротивилась. Я хотел, чтобы нас купили вместе, поэтому не выпускал её руку, подобно тем негритянкам, которые крепко прижимали к себе своих детей, чтобы их не продали разным хозяевам. Чаще всего это не помогало. Иногда даже разлучали женщину с её ещё не родившимся ребёнком, хотя ясно, что эта разлука происходила уже после торгов.
Плантаторы набросились на нас. Они хватали чернокожих за руки и за что попало. Слышался крик, визг, смех. Вопили дети, отдираемые от матерей. Сыпались ругательства и затевались драки, когда в этой суматохе покупатели сталкивались друг с другом и волокли одного и того же раба. Кто поумнее, осматривал товар, которым хотели завладеть, отпуская остальных. Другие же с багровыми лицами вцеплялись во всех без разбора. Один из них, язвительно ухмыляясь, дёрнул к себе женщину, стоявшую возле меня. Я рванулся за ней, но меня остановили, саданув в грудь.
— Убери лапы! — сказал мне плантатор на моём родном языке. — На кой ты мне сдался, проклятый изменник!
— Я раб, — учтиво сказал я. — Я тоже могу пригодиться.
— Заткнись, дерьмо! — отрезал он.
Было ясно, что слух обо мне уже распространился. И тут как раз я увидел в толпе за оградой бычью морду Роджера Болла. Он тыкал в меня пальцем, толкуя что-то тем, кто стоял возле него, и раскатисто хохотал презрительным и самодовольным смехом. Я чуть было не кинулся, чтобы свернуть ему шею. Но я уже знал, какую цену платишь за опрометчивость, и потому сдержался.
Постепенно шум и перебранки начали стихать. Там и сям стояли разгорячённые, мокрые от пота плантаторы, окружённые рабами. Я увидел Джека. Его купили вместе с моей женщиной и тремя его сородичами из племени сакалава. Лучшего он не мог бы и пожелать. Я также убедился,
Аукционист в жабо жестикулировал вовсю и сыпал датскими словами. Было ясно, что он расписывает достоинства нас троих, оставшихся. Вдруг возле нею появился прилично одетый человек, и они вдвоём долго что-то обсуждали, а потом ударили по рукам, после чего тот, что был хорошо одет, подошёл к двум больным и увёл их за собой. Скорее всего это был местный лекарь, не сумевший в свалке собрать достаточное количество больных, которых он обычно лечил и продавал дальше.
Итак, непроданным остался только я, Долговязый Джон Сильвер. Аукционист ещё сильнее замахал руками, объясняя, очевидно, какую пользу может принести такой башковитый и крепкий парень, как я, если взять его в ежовые рукавицы. Но плантаторы молчали, и только Роджер Болл, конечно, не мог не удержаться:
— Получай по заслугам, Сильвер. Никто не хочет с тобой связываться.
Кое-где раздались смешки. Аукционист огляделся по сторонам с несколько растерянным видом и что-то крикнул толпе, возможно, догадался я, предлагал купить меня за любую цену. Не прошло и минуты, как толпа расступилась, и вперёд высунулась седая голова. Но только когда человек показался во весь рост, я понял, кто это такой, — небесный лоцман, священник. Спокойный, полный достоинства, он направился ко мне. Чёрт, что бы это значило? Никак я получу отпущение грехов, а потом всё-таки меня вздёрнут? Выходит, меня опять провели?
— Идём со мной, сын мой! — отеческим тоном сказал священник на ломаном английском.
— Зачем это? — спросил я.
— Зачем? — повторил священник. — Затем, чтобы работать на плантациях миссии.
Ну ясно, как может быть иначе? Именно для этих плантаций предназначались рабы, которых священник Фельтман пометил крестом. Я только теперь сообразил, что они не участвовали в свалке. Но при чём здесь я? Священнослужитель сжалился надо мной всего лишь из-за скупости? Обратить меня в свою веру он не мог. Я же белый, значит, я и так истинно верующий, как бы я к этому ни относился.
— Отец, — сказал я. — Сжальтесь над бедным грешником!
— Сжалюсь, сжалюсь! — сказал тот, не оборачиваясь.
Не удержавшись, я расхохотался во всё горло. Священнику не следовало покупать этого отчаянного малого, все так считали. То, что мне суждено было стать рабом тех, кто боялся Бога, было, вероятно, проявлением неисповедимой воли Господа. От священника я узнал, что произошло именно, как я думал: я достался ему в придачу, и он из жалости согласился взять меня. Контракт истечёт через три года, после чего я становлюсь свободным и волен выбирать любую работу.
Должен признаться, у меня промелькнула мысль об Ингленде и Девале. Но не потому, что я оплакивал их судьбу, а потому, что проклинал свою собственную. Я припомнил всю свою прошлую жизнь и подумал, что мне нечем особенно гордиться. Кары за мою жизнь мне не избежать.
Меня отправили к неграм, работавшим на плантации. Чтобы прислуживать в доме, надо войти в доверие, а мне не доверяли, и не без основания. Я оказался среди двух десятков чернокожих, которые вылупили глаза, когда я появился в их хижине. От Джека я научился нескольким словам на африканских наречиях, так что я мог бы поздороваться и перекинуться парой слов, и я попытался пустить свои знания в ход, но оказалось, что эти негры говорят по-датски. На моё счастье, двое из них были куплены у англичан на Ямайке после знаменитого мятежа, произошедшего там, и они стали моими толмачами.