Долина белых ягнят

Кешоков Алим Пшемахович

От слов «без помощи инвалидов» больно защемило сердце. Кошроков даже согнулся на стуле, словно на него навалилась скала. Вот кто он отныне и навсегда — инвалид…

— Ты не огорчайся. Все будет хорошо. Ты повоевал, пороху нанюхался, наград получил достаточно, как и ран. Свой долг перед Родиной ты выполнил. Теперь давай вместе восстанавливать народное хозяйство. Дело это нелегкое, сам видишь.

Кошроков встал:

— Ты меня как обухом по голове огрел…

Кулов пожал плечами:

— Пришлось… Мы задумали серьезную перестановку кадров в районе. Пока это тайна, но тебе я верю и открою все наши карты. Батырбека Оришева мы,

видимо, поставим на исполком. Он неплохой организатор, потянет. Из Машуко заберем Апчару Казанокову, она возглавит комсомольцев района, а ее место займет Кураца. Директором кирпичного завода станет Касбот Далов, он фронтовик, на него можно положиться. Предполагаются и другие перемещения. Ты думаешь, все, кого я назвал, будут мне благодарны? Как бы не так. Уверен, добровольно никто не согласится с новой должностью.

— Я тоже не исключение и поэтому буду звонить в ГлавПУР. Пусть объяснят: почему они мне отказывают? Днем и ночью мотаться по району гожусь?! На фронте, между прочим, я тоже не пешком ходил. Если откажут наотрез, придется постучаться в двери ЦК.

Кулов помрачнел, видно, рассердился на комиссара. Он нервно постукивал карандашом по столу и молчал. А когда заговорил, голос его звучал довольно холодно.

— Я вижу, ты устал, Кошроков. Езжай, отдохни. Не пошлют на фронт — большой беды, по-моему, не будет. Чем у нас-то, здесь, не фронт? Возглавишь партийную организацию района. Работы хватит. А пока езжай. Утро вечера мудренее. И имей, пожалуйста, в виду: пути к отступлению у тебя отрезаны. ГлавПУР к твоим просьбам не снизойдет. Так что давай лучше по-хорошему. Нам предстоит жить и работать вместе, и ссориться не надо.

— Прикажут — что ж, я член партии, подчинюсь. — Доти Матович попытался улыбнуться и не смог.

— И на том спасибо. Езжай. — Вдруг Кулов спохватился: — А может, довезти тебя?

— Не надо. Меня ждет ординарец. Такой славный мальчонка! Кто огорчится, так это он. Мечтал со мной на фронт попасть. Теперь заплачет. Скажет — обманул комиссар…

— Найдешь слова утешения. Будь здоров.

Кошроков поднялся, двинулся к двери, но вдруг, передумав, вернулся и без приглашения опустился на стул перед Зулькарнеем.

— Хочу тебе кое-что сказать. Недомолвок между нами быть не должно, если действительно придется работать вместе. А это — я понимаю — может случиться…

Кулов насторожился. Что-то в топе комиссара ему показалось странным.

— Ты вот говоришь — не надо ссориться. Но вот беда — приспособленца из меня не получится. Если мне скажут: «Скупи у торга масло и сдай его как колхозное в счет поставок государству», — я такое указание не выполню. Более того — узнав нечто подобное про другого, не колеблясь, доведу этот факт до народа, до партийных организаций. Приспособленец, очковтиратель — злейший враг общего дела. Махинаторов, любителей «дать план» с помощью дутых цифр надо гнать в три шеи. Армии и флоту не цифры нужны, а сам хлеб!

— Я тебя понял. Только откуда ж ты взял, что указание обманывать государство исходило от меня? — Серые глаза Кулова сузились от гнева. Вот он, оказывается, какой, комиссар Кошроков!

— Я не утверждаю, что Чоров выполнял твою директиву. Я вообще говорю. Жизнь — это отвесная скала. Ее надо брать штурмом, цепляясь за каждый выступ, преодолевая высоту пядь за пядью. Надо бросать вызов крутизне, иначе она не покорится. Среди твоих мюридов одним из главных был Чоров. Он высот не брал. Это я знаю. Прячась за дымовой

завесой, он обходил их стороной, а потом, явившись белому свету, громогласно рапортовал: высота взята! Думаешь, люди не знали об этом? Знали, только делали вид, будто не знают. Не верили ни одному его слову, но делали вид, будто верят. Зачем? Во имя чего? Глядя на Чоровых, и другие захотят легких побед, скажут: обман сходит с рук, значит, нечего подвергать себя риску. Тогда застопорится и наше общее восхождение к вершинам… Мы можем испытывать любую нехватку — в людях, технике, материалах, но в одном нехватки быть не должно: в правильной оценке обстановки, в честности, доверии. Тот, кто признается в своих ошибках, хочет их исправить, бойся того, кто скрывает свои ошибки и недостатки, замазывает их. Не отучишь его от этого — шею сломает, угодит в пропасть… Езжу по району целый месяц и диву даюсь: ни разу не встретил руководителя, который сказал бы: «У меня плохо». Каждый в зубах носит свой авторитет и до смерти боится его выронить. С кого они пример берут, хотел бы я знать?

— С меня.

Доти Матович осекся, растерялся, услышан такой ответ. Прямота Кулова сбила его с толку. Но он тут же снова собрался.

— И правда, назови мне хоть одного первого секретаря, который признался бы начальству, что у него что-то не ладится. Хорошо идут дела — это результат правильного руководителя, плохо — кто-то из подчиненных завалил. Указывать многим руководителям на их недостатки — все равно, что норовистой лошади класть под хвост горячую палку. Чем больше лошадь прижимает палку хвостом, тем больше вреда работе. Присмотрелся я к твоим делам, и ты — не исключение. Или я ошибаюсь?

— Не ошибаешься.

— Если ты в этом сознаешься, ты уже исключение. — Доти Матович защищал секретаря обкома от него самого.

— Спасибо на добром слове.

Комиссар снова ощутил холод в тоне Кулова и попытался смягчить ситуацию:

— Уверен, Чоров брал пример не с тебя. У него свои идеалы руководителя.

— Возможно… Но в главном ты прав. Мы обязаны штурмовать высоту. Пусть она кажется неприступной, но действовать надо по принципу: смелость города берет. И здесь я твой яростный союзник и единомышленник.

— Спасибо. Честно скажу: поначалу мне казалось, что ты хотел спасти Чорова. Чорова я виню не за то, что он попал в плен. Кроме того, он ведь бежал из лагеря. Он махинатор, лжец — вот что страшно. У меня на таких людей зуб. Я их кровник. Лжецов нельзя щадить, чем бы они ни прикрывались, во имя какого святого дела ни лгали. Их надо всякий раз публично пригвождать к позорному столбу.

— Не думаешь ли ты, будто я поощряю лжецов?

— Я пока ничего не думаю.

— «Пока»? — Зулькарней Увжукович, признаться откровенно, смотрел на Кошрокова новыми глазами.

— Да. Я еще не во всем разобрался. Разберусь — прежде всего доложу тебе. Все выложу, как есть, ничего не скрою. На военных советах уважение к дисциплине и субординации не мешало мне резать правду-матку. Генералы считались со мной, уважали за смелость. Я — фронтовик, солдат. Убить врага или погибнуть самому — третьего, на мой взгляд, не дано… Я никогда не лукавил перед бойцами, не говорил — «шапками врага закидаем». Наоборот, я предупреждал их, что бой предстоит тяжелый, смертный. Народ не обманешь. Люди все видят, видят и трудности. Нужно, чтобы они знали, пусть суровую, но правду, знали, к чему ты их призываешь. Тогда они пойдут за тобой, поверят твоему слову.