Долина белых ягнят
Шрифт:
Зрелище гибнущих вражеских кораблей вызвало прилив новых сил у бойцов. Доти Матович встал, крикнул: «Вперед!» И сам с трудом двинулся по песку. Вокруг раздалось крепнущее «ура!». Доти остановился, оперся на палку. Нарчо подумал, что его комиссар переводит дух, но он вдруг зашатался и рухнул на землю. Шинель его мгновенно взмокла от крови, покраснел песок.
«Санитара
Кошрокову сделали перевязку, погрузили на катер и вместе с Нарчо отравили в армейский госпиталь. До берега оставалось уже немного, когда Доти Матовичу стало совсем худо. Он истекал кровью. Пошарив в нагрудном кармане, комиссар извлек оттуда запечатанное письмо, прохрипев: «Отправь…» Нарчо увидел, что письмо насквозь пропиталось кровью, адреса на нем было не разобрать. Он спросил: «Кому это?» Доти Матович не отвечал… В голове у него шумело. Ему чудилось, что он лежит на дороге, идущей через ущелье, а мимо движутся танки. Слева высится скала, на ней под самым облаками высечен магический рисунок Куни. Зря Нарчо уверял, будто рисунок зарос мхом и плохо виден… Рядом с ним кто-то начертал имя самого Доти. Или ему это только кажется? Гора справа совсем черная. Она увеличивается на глазах. Высоко вверху светится рисунок Куни и имя Доти. Спросить бы Нарчо: почему он не перерисует то, что высекла Куни? Вдруг на скале Доти явственно увидел Апчару, зовущую его куда-то в глубины ущелья. Он крикнул: «Апчара, я вижу тебя, иду…» В ответ послышались рыдания Нарчо. «Ничего, ординарец, дорога на Берлин трудная, еще не один скалолаз сорвется в пропасть. Но ты дойдешь». Доти не произнес эти слова, но ему казалось, что он разговаривает с мальчиком. Губы одеревенели, не размыкаются. Свет над ущельем тускнеет, затихает грохот реки. Всхлипывания Нарчо сливаются с шумом потока. Черная гора вплотную прижимается к светлом.
Роду Кошроковых суждено было прерваться на Доти Матовиче. Война грохотала на море, на суше и в небе. Апчара и Локотош, сидя в крошечной палате, чувствовали себя так, словно нарушили
— Его нет, а мы свадьбу справлять собираемся, — грустно проговорил Локотош.
— Жизнь, милый. Самый близкий человек умирает, за ним и то в могилу не идут, остаются жить, ждут своего часа…
— Письмо, наверное, он тебе написал.
— Не знаю…
Через день в госпиталь за шао — женихом — приехал Айтек и увез Локотоша на свадьбу, которую справедливо назвали «полевой». Хабиба заявила: «Пока не увижу живым моего Альбияна, никаких торжественных обрядов не будет». Но вечерника получилась шумная. Айтек, взявший на себя роль главного распорядителя, был великолепен — изобретателен, остроумен. Анна очаровала гостей своим чудесным голосом, весь вечер она распевала фронтовые и русские народные песни, плясала — словом, была счастлива чужим счастьем. Ее уже приняли в колхоз, Гошу определили в детским сад, и он теперь разговаривал на забавном кабардино-русском языке.
— Далеко пойдет. На двух языках одновременно говорить умеет! — смешил Айтек Анну, стараясь отвлечь ее от грустных дум о Каскуле, отбывающем наказание в лагере.
За весь вечер Хабиба не провозгласила ни одного тоста. В разгар веселья она незаметно вышла из дома и направилась по тропинке к арыку. Стояла под грушей, зацветшей во второй раз от безоблачных осенних дней, глядела на обманутые последним теплом белые лепестки и жалела, что их побьет мороз раньше, чем успеет одарить людей плодами цвета зрелой дыни; слушала тихое журчанье воды. Живым — жить, думала мать. Перед глазами старой Хабибы с незапятнанным светлым лицом, неотступно стоял незабвенным «большой сын» Доти Кошроков, с судьбой которого она так хотела связать судьбу своем дочери.
Перевод автора
1973—1978