Долина бессмертников
Шрифт:
Олег, по обыкновению, занял место на дне раскопа, начал привычно подхватывать наполненные землей тазы и передавать их наверх. Его угнетало подсознательное чувство вины, которое он старался заглушить, повторяя про себя: „А все же я уеду!.. Уеду!..“
Сегодня для него время летело незаметно. Юные туземцы несколько раз предлагали сменить, чтобы он мог передохнуть, но Олег отказывался и, обливаясь потом, продолжал работать с каким-то мрачным упорством.
День выдался особенно жаркий. Безоблачное небо, голубевшее утром свежо и прохладно, к полудню совсем выцвело от зноя. Солнце даже не жгло, а прямо-таки давило своим слепящим жаром. Из раскаленной ямы раскопа улетучился почти весь воздух, как сбегает из кастрюли перекипевшее
Время уже близилось к обеду. Олег поднял очередной таз, и тут вдруг мир перед ним дрогнул, провалился куда-то, а вместо него с гулом вымахнуло прозрачное алое пламя. В последний миг ему показалось, что ослепительная стрела, сорвавшись с солнца, вонзилась прямо в мозг…
…Сначала была полутьма. Потом из этой полутьмы медленно проступила Лариса.
— А, ожил! — Она наклонилась, заглянула ему в глаза. — Ну что, далеко уехал?
— Не надо бы так-то, Лариса, — невнятно донесся откуда-то голос Хомутова.
— Даос прав… конец есть начало… — прошептал Олег, слыша как бы отдаленный шум водопада. — Эльвира же говорила, что он ее зарежет… впрочем, нет, то была яньчжи…
— Бредит, — она сменила у него на голове мокрую тряпку. — Доработался…
— Может, все же врача? — предложил невидимый Хомутов.
— Ничего, — Лариса встала. — Парень здоровый, отойдет. Нам пора на раскоп. А он пусть пока поспит.
Олег послушно задремал и очутился в раскопе, каменные стены которого раскалились до прозрачной алости. Сквозь них просвечивали то яньчжи Мидаг, то Тумань, то почему-то Эльвира… Потом они все исчезли, а вместо них явился Мишка, в мокром отрепье, с непонятным укором в глазах, и Олег вдруг понял: „Это я, я виноват в его смерти. Мишка внушил себе, что он в долгу — не передо мной, а вообще, — и считал себя обязанным вернуть этот долг когда-то, где-то, кому-то… А вот Тумань… Минуточку, Тумань-то здесь при чем?.. Ах да: Тумань просчитался, он не учел одного — жизнь, сколь бы дорога она ни была, все же не есть высшая ценность, — существует нечто более высокое… Мишка понимал это как вечный долг каждого перед всеми и всех перед каждым… Эх, Тумань, Тумань…“
Олег проснулся от раската грома. О стены палатки, шуршал дождь. Оказывается, пока он спал, нанесло грозу.
— Можно? — послышался голос Хомутова. Хомутов сбросил у входа мокрый плащ и деликатно присел на край раскладушки.
— Ну, как ты?
— Отлично! — бодро отозвался Олег и попытался встать. — Мне, честное слово, так неудобно…
— Ты лежи, лежи, — остановил его Прокопий Павлович. — Голубчик, а ты у нас, оказывается, поэт. Мне Карлсон сегодня сообщил. То-то твое лицо казалось знакомым.
Захваченный врасплох Олег, не найдя ничего лучшего, отвечал испытанным ходом королевской пешки:
— Вот так совпадение! Я ведь тоже хотел вам сказать, что в своем деле вы — поэт.
— Ты так полагаешь? М-м… — Олегу показалось, что Хомутов слегка польщен. — Выходит, это ты написал поэму „Делюн-Уран“?
Дальше разговор а-ля Карлсон, естественно, не годился.
— Ну, я, — нехотя сознался поэт.
— Любопытно, любопытно, — задумчиво повторил Хомутов и вдруг, словно вспомнив что-то, заговорил сбивчиво и торопливо: — Что ж, сам видишь — пока у нас тут нет ничего такого… способного поразить воображение, что ли… Чертомлыкские курганы нашему брату археологу выпадают, к сожалению, не часто… А вообще же я рад, что ты приехал сюда хоть ненадолго. История народа принадлежит поэту. Это еще Пушкин сказал в пору, когда писал о Пугачевском бунте, — Прокопий Павлович подвигал грустно обвисшими усами, усмехнулся каким-то своим мыслям. — М-да, поэзия… Она представляется мне, как бы это сказать, последней инстанцией, что ли, к которой должно обращаться, когда другие способы познания оказываются бессильными. В этом поэзия сродни философии. Впрочем, величайшие философы в душе и были поэтами, а величайшие поэты —
Тут он, чуть помолчав, прочел стихи, и, сказать правду, чтец из Хомутова был никакой, голос его отдавал дребезжанием, но искупалось это глубокой прочувствованностью, что слышалась в каждом его слове:
Счастлив, кто посетил сей мирВ его минуты роковые!Его призвали всеблагиеКак собеседника на пир.Он их высоких зрелищ зритель,Он в их совет допущен был —И заживо, как небожитель,Из чаши их бессмертье пил!— Тютчев, — заметил Олег. — Вы хорошо прочитали, Прокопий Павлович. Спасибо.
К тому времени в палатке, как это бывает ненастными вечерами, потемнело быстро и почти совсем незаметно. Занудливый мелкий дождь с густым, слитным шорохом орошал туго натянутые скаты палатки. Где-то в углу, перемещаясь то туда, то сюда, противно и тонко ныл одинокий комар. Свечу не зажигали: оба они — и Хомутов, и Олег — одинаково ощущали ненужность сейчас света, который неизбежно нарушил бы то чувство взаимного доверия и понимания, которое как-то само собой возникло между ними. Олег чувствовал себя необыкновенно уютно в теплых недрах спального мешка.
— Ты, должно быть, думаешь, что, мол, это влез ко мне старый хрыч и затеял какой-то несуразный разговор.
— Прокопий Павлович!
— Ладно, ладно, чего уж там, — ворчливо сказал Хомутов. — Сам был когда-то молодым. Ты небось пред почел бы, чтоб посумерничать пришла Лариса… Однако же о чем то бишь я толковал?
— О нашем критическом времени, — подсказал Олег.
— Да-да… В религии Древнего Востока существовало такое божество — Великий Белый дракон, дракон над драконами. Разум человека был не в силах постичь облик этого невообразимого существа, и поэтому его изображали только символически — в виде белого квадрата. Олег удивленно хмыкнул.
— Мудро, ничего не скажешь! Белое ничто. Белый ужас, не имеющий ни формы, ни очертаний. Да, те монахи, что придумали такое, знали свое дело: неопределенность страшнее всего.
— Я к чему это говорю, — продолжал доноситься из темноты глуховатый голос Хомутова. — Дано ли нам познать действительную суть своего времени? Или оно предстает перед нами в виде белого квадрата, на котором каждый волен рисовать его лик в меру понимания?
— А пожалуй, так оно и есть, — задумчиво сказал Олег. — Недавно я разговаривал с одним моим другом, геологом. Так вот, он на этом самом белом квадрате, о котором вы говорите, набросал, так сказать, бестрепетной рукой жутковатую картину истребления человеком естественных ресурсов земли.
— Ну и как, убедил он тебя? — полюбопытствовал Хомутов.
— Откровенно говоря, — признался Олег, — мне было не по себе, хотя я и не подал виду.
Прокопий Павлович хмыкнул.
— Что ж тут сказать… Уничтожив мамонтов, наши предки тоже небось, кричали, что всему наступает конец, — ведь мамонт являлся для них главным источником пропитания. Ты не поверишь, Олег, но я сам видел в Иркутской области одну стоянку древнего человека, возле которой найдены кости нескольких сотен мамонтов. А стоянка-то совсем небольшая.