Долина Иссы
Шрифт:
— Сейчас все кончится.
Лесенка заскрипела, горница пуста, жена с детьми поехала в Гинье, к матери, жбан с пивом на столе, рядом каравай хлеба. Он наклонил жбан, отпил несколько глотков и со всей силы хватил его об пол. Брызги коричневой жидкости звездообразно расплескались по шершавым доскам. Он ухватился за стол; запах вымытого щелоком дерева, весь этот слегка прелый запах дома был ему омерзителен. Оглядываясь по сторонам, он заметил прислоненный к печи топор. Подошел к нему, схватил и, покачиваясь, с топором и опущенной руке вернулся к столу. Затем размахнулся и ударил сверху — не поперек, а вдоль, и
Из другой комнаты Бальтазар принес большую, оплетенную лозой бутыль и поставил на пол. Потом пнул ее ногой. Прислонившись к стене, он смотрел, как жидкость с бульканьем растекается в большую лужу, подступая к сломанному столу и огибая хлеб. Это зрелище увлекло его, потому что из всего, что было вокруг, именно оно вдруг приобрело силу, четкость. Набухшая по краям материя лениво расползалась, затекая под лавки, оставляя островки, которые тут же затопляла. В ней словно уже содержалось все необходимое, и, думая только о ней, Бальтазар вынул из кармана спички.
Вот тогда он и испытал тот миг на грани бытия и небытия: секунду назад не было, а секунду спустя есть — навсегда, до скончания века. Его пальцы сжимали коробок, пальцы другой руки приближали к нему палочку с черным концом. Быть может, он всегда хотел быть чистым актом, вспышкой творения — так, чтобы следствие никогда не отягощало: ведь оно догоняло его, когда он, недоступный для прошлого, уже сосредотачивался на новом акте. Он чиркнул спичкой о коробок — вспыхнул язычок пламени. Бальтазар долго всматривался в него, словно видел впервые в жизни, пока не обжегся. Пальцы разжались, и спичка, упав, погасла. Он вынул новую, с размаху чиркнул ею и бросил. Погасла. Он зажег третью, наклонился и медленно приложил ее к разлившемуся керосину.
Затем опрокинул на стелющийся огонь лавку и вышел. Блуза его была расстегнута, подпоясываться он не стал. В кармане табак и бутылка водки.
— Сейчас всё кончится.
Будущее. Его не было. Голос знал, небо бледное и ясное, сверчки поют, день, мочь, день — их уже не будет, они не нужны. Откуда-то приходит и укрепляется уверенность. Знал ли Бальтазар, куда идет? Он шел. Но обернулся и — ужас следствия, ужас неисправимого при виде дыма, сочившегося из открытых окон дома. Этот вечный протест Бальтазара против закона, гласящего, что любое действие не остается само в себе, но приковывает нас цепью. И бутылка, извлеченная дрожащими пальцами, и падение в траву; а потом переход на четвереньки, и вопль, когда кажется, что кричишь, но из горла вырывается лишь хриплый шепот.
Вероятно, у Бальтазара хватило бы самообладания, чтобы бежать и тушить дом. Но он даже не подумал, что можно так поступить. Он давился криком не из за того, что сделал, а из-за того, что должен был это сделать и, может быть, уже держа спичку; сознавал одновременно и свою свободу; и то, что он сделает именно это и ничего другого. Точно так же, стоя на четвереньках, подобно зверю, он знал, что не вскочит и не побежит тушить пожар.
К нему, извиваясь, как змея, ползла фигура с деревянным мечом, описывая им круги соломенного цвета. Бальтазар видел ее сверкающие глаза с вертикальными прачками и лукаво распростертое тело. Он вскочил и, тяжело дыша, вырвал из изгороди
Никого — ни врага, ни друга, кроме неуловимого и потому страшного присутствия. Бальтазар резко обернулся, чтобы отразить нападение сзади. Откуда-то из канавы с треском вылетела сорока. Дым из окон шел столбами, которые поднимались над гонтом крыши и образовывали пелену, тянувшуюся над верхушками грабов.
— Сейчас все кончится.
LXIII
— Лес.
— Государственный.
— Нет.
— Разве это лес?
Это Бальтазар.
— Бальтазар горит.
Погирские мужики выходили из садов на жнивье, чтобы было лучше видно. Затем созывали друг друга, хватали ведра, багры, топоры и всем миром спешили на помощь. За мужчинами бежали дети и собаки, за ними — кучка любопытствующих женщин.
В том, что случилось потом, нужно отделить предположения от действительного хода событий. В любой реконструкции фактов, даже если с виду они очень логично между собой связаны, есть бреши, и если их заполнить, все предстает в совершенно ином свете. Однако никто не пытается этого сделать — этому мешает удовлетворенность достигнутой ясностью.
Бальтазар поджег свой дом и затаился там, где по обе стороны скотопрогонной дороги кончались его изгороди. Затаился он, поскольку ожидал, что пожар заметят в Погирах и придут тушить, а он решил этого не допустить. Таковы предположения. На самом деле никакого умысла в его действиях не было: он сидел в траве и стучал зубами от страха перед угрожавшими ему ползучими тварями и мистическими сороками. Многое объясняет дисгармония между его духом и телом. Дух мог полностью погружаться в хаос и ужас, однако тело сохраняло самообладание и быстроту реакции — отяжелевшее, но по-прежнему могучее. Поэтому со стороны казалось, что оно подчинено целенаправленной воле.
Погирцы издалека видели пламя и слышали отчаянный вой пса, к чьей будке уже подбирался огонь. Занятые этим, они остолбенели, когда внезапно он вырос перед ними словно из-под земли — всклокоченный, дикий. В руке у него был все тот же вырванный из изгороди кол. Желая сделать оборонительное движение, он замахнулся. Он не ожидал появления людей. Для него это было нечто — наступавшее широким фронтом, светившееся множеством лиц.
Впереди шел старик Вацконис. Видя, что Бальтазар поднял кол, он заслонился топором. Тогда тело Бальтазара почуяло опасность и сделало свое дело. Кол со всей силы, сообщенной ему рукой, опустился на голову Вацкониса, и тот упал.
— Убил!
— Уби-и-ил!
И второй крик — призыв к единению:
— Ej, Vyrai![90] — Эй, мужчины!
Это был вырубленный участок, между пнями росли молодые дубки, а там, где лес корчевали, среди зелени темнели ямы. Полтора десятка людей с воплями неслись, перепрыгивая через эти ямы, их рубахи хлопали на бегу. Бальтазар убегал в сторону высокого леса. Теперь он был лишь сопротивляющимся телом, и оно определяло его цель. Он не думал, но знал, что игра идет не на жизнь, а на смерть, поэтому целью был обрез, спрятанный в дупле дуба.