Долой оружие!
Шрифт:
– А как решаются процессы частных лиц в благоустроенном обществе.
– Путем суда. Только народы ему не подчиняются.
– Как и дикари, – подоспел мне на выручку доктор Брессер. – Ergo народы еще недостаточно цивилизованы и своих взаимных отношениях и, разумеется, пройдет еще много времени, прежде чем будет учрежден международный третейский суд.
– До этого никогда не дойдет, – вмешался мой отец. – Есть вещи, которые можно решить лишь с оружием в руках, но никак не с помощью судебного кодекса. Да если б и можно было учредить такой третейский суд, то сильнейшие государства не станут прибегать к нему, как делают и дворяне, получив личное оскорбление. Они ведь не затевают между собою процесса, а прямо шлют друг другу секундантов и дерутся на честном поединке.
– Но ведь и дуэль – варварский, безнравственный обычай.
– Однако
– По крайней мере, я не стану одобрять его, генерал.
– А что скажешь ты, Фридрих, – продолжал отец, обращаясь к своему зятю. – Пожалуй, ты также держишься того мнения, что, получив пощечину, следует подать жалобу в суд и взять с обидчика пять флоринов штрафа за оскорбление действием?
– Я не сделал бы этого.
– А вызвал бы противника на дуэль?
– Само собою разумеется.
– Ага, доктор! Ага, Марта! – с торжествующим видом воскликнул мой отец. – Что, слышали? Даже Тиллинг, хотя он не любит войны, стоит за дуэль.
– Стою за дуэль? Этого я не говорил. Я сказал только, что в данном случай прибегнул бы к дуэли – как мне и довелось уже два раза в жизни, ведь ходил же я много раз на войну и пойду опять, как только представится случай. Я подчиняюсь законам чести, но отсюда еще не следует, чтобы они соответствовали моему нравственному идеалу в том виде, в каком существуют у нас в настоящее время. Мало по малу, когда этот идеал сделается господствующим, и законы чести изменятся; во-первых, оскорбление, полученное незаслуженно, будет пятнать не обиженного, но обидчика; во-вторых, и делах чести люди перестанут прибегать к кровавому мщению; этот обычай так же уничтожится, как фактически уничтожен теперь в цивилизованном обществе всякий самосуд за другие преступления. Но до тех пор…
– Вам придется долго ждать, – перебил мой отец. – Пока существует дворянство…
– Оно также не вечно, – заметил доктор.
– Ого, вы мечтаете об уничтожении знати, г-н радикал? – воскликнул мой отец.
– Феодальной? Конечно, "феодалы" не нужны будущему. Но тем более нужны благородные люди, – подтвердил Фридрих.
– И эта новая порода людей будет молча глотать пощечины?
– Она совсем не будет давать их.
– И не станет защищаться, когда соседнее государство пойдет войною?
– Тогда государства не подумают нападать на своих соседей, как теперь соседние помещики не думают делать набегов на наши усадьбы. И как теперь владелец замка не имеет надобности содержать шайки вооруженных слуг…
– Так и государство будущего станет обходиться без регулярного войска? Но куда же тогда денетесь вы, господа подполковники.
– А куда девались рыцари и латники?
Таким образом, у нас опять возник старинный спор и продолжался некоторое время. Я жадно ловила каждое слово Фридриха. Мне было бесконечно отрадно слушать, как он твердо и уверенно отстаивал принцип высшей нравственности. Я восхищалась своим мужем и мысленно дала ему самому почетный титул, которым он в начал, разговора заменил звание дворянина – "благородный человек!"
III.
I.
Мы пробыли в Вене еще две недели. Однако, для меня святки утратили всякую прелесть. Эта "война в виду", о которой теперь шли толки и в прессе, и в салонах, отравляла мне все. Едва только я вспоминала о чем-нибудь отрадном, что входило в состав моего личного счастья, – а первую роль в нем играло обладание любимым человеком, который с каждым днем становился мне дороже, – как тут же немедленно являлась мысль о непрочности этого блага, о непосредственной опасности, которой угрожала предстоящая война моим счастливым дням. И я не могла наслаждаться настоящим. Конечно, как всегда грозит множество роковых случайностей со стороны сил природы в их внутренних и внешних проявлениях: болезнь, смерть, пожары, наводнения, но мы привыкли о них не думать и живем в сознании сравнительной безопасности. Зачем же люди добровольно навлекают на себя жестокие бедствия, нарочно, с дерзкой отвагой вызывая искусственный колебания и без того предательской зыбкой почвы, на которой построено наше земное счастье? Впрочем, они привыкли смотреть на войну, как на неизбежное естественное
Сильвестров вечер, т. е. канун Нового года, мы проводили опять-таки в доме моего отца. Когда пробило полночь, старик поднялся с заздравным бокалом в руках:
– Выпьем, – торжественно заговорил он, – за то, чтобы поход, предстоящий нам в новорожденном году, покрыл новою славою наше оружие! – Тут я поспешила поставить свой поднятый бокал обратно на стол. – И чтобы судьба пощадила наших близких, – добавил отец.
Только тогда я чокнулась с ним.
– Почему ты не присоединилась к нам при первой половине моего тоста, Марта?
– Потому что относительно всякого похода я могу пожелать только одного: чтобы он не состоялся.
Когда мы с мужем вернулись в гостиницу и прошли к себе в спальню, я бросилась на шею Фридриху.
– Единственный мой! Фридрих, Фридрих!
Он тихо прижал меня к себе.
– Что с тобою? Ты плачешь… и это в новогоднюю ночь! Зачем встречать слезами юный 1864 год, дорогая? Разве ты несчастлива или я оскорбил тебя чем-нибудь?
– Ты? О, нет, нет, – напротив, ты сделал меня слишком, чересчур счастливой, и потому мне страшно.
– Неужели моя Марта суеверна? Уж не думаешь ли ты о зависти богов, которые спешат разбить слишком завидное людское счастье?
– Нет, на него покушаются не боги. Безрассудные люди сами навлекают на себя горе.
– Ты намекаешь на близкую возможность войны? Но ведь это пока не решено; к чему же понапрасну печалиться раньше времени? Кто знает, дойдет ли еще дело до похода. Кто знает, двинут ли на театр военных действий наш полк? Поди сюда, моя ненаглядная, присядем здесь, – и он привлек меня рядом с собою на софу, – не трать своих драгоценных слез из-за одного только страха перед возможностью несчастья.
– И этой возможности довольно, чтобы мое сердце обливалось кровью. Если б она обратилась в уверенность, я не плакала бы так тихо у тебя на плече, а рвалась бы и кричала с отчаяния. Но возможность, вероятность, что в этом году приказом по армии ты будешь насильно вырван из моих объятий, совершенно достаточна, чтобы отравить мне всю радость жизни.
– Вспомни однако, Марта: ведь тебе самой грозит большая опасность по причине того, о чем мне так мило сообщил твой рождественский подарок. Между тем, мы оба не думаем об ужасной перспективе рокового исхода, хотя шансы умереть так же велики для каждой женщины во время родов, как и для мужчины на поле сражения. Станем же наслаждаться жизнью, пока все благополучно, и не будем думать о смерти, которая витает над головами у всех.