Долой оружие!

фон Зуттнер Берта

Чемоданы вынесли в столовую, чтобы работа подвигалась живее. Я вошла туда со свертком платьев моего сына.

– Почему же твоя горничная не может сделать этого? спросил отец.

– Право, не знаю, куда давалась Нэтти… Я звонила уж ей несколько раз, но она не идет… Лучше я как-нибудь сама…

– Ты ужасно балуешь свою прислугу, – сердито сказал отец, и велел лакею немедленно отыскать и привести ко мне девушку.

Немного спустя посланный вернулся: на нем не было лица.

– Нэтти лежит в своей комнате… она… с ней… она…

– Да говори же толком, – накинулся на него отец, – что с ней?

– Совсем… почернела.

Мы крикнули все разом: страшный призрак был тут, в нашем доме.

Что делать? Неужели бросить без помощи несчастную умирающую? Да,

но ведь кто к ней приблизится, тот почти наверно рискует своей жизнью, и уж во всяком случай рискует заразить других.

Ах, дом, в который закралась зараза, все равно, что окружен разбойниками или охвачен пламенем; в каждом его углу, на каждом шагу подстерегает вас смерть, злорадно скаля зубы.

– Беги скорей за доктором, – распорядился мой отец, – а вы дети, сбирайтесь живее!

– Господин доктор уехал в город, – отвечал слуга.

– Ах, мне дурно, – простонала вдруг Лили, с трудом шевеля побелевшими губами.

Она едва держалась на ногах, судорожно ухватившись за спинку кресла. Мы бросились к ней:

– Что с тобой?… Не будь такой трусливой… это просто от испуга…

Но испуг тут был не причем. Через минуту не оставалось никаких сомнений: мы были принуждены отвести несчастную девушку в ее комнату, где у нее тотчас открылась сильнейшая рвота и обнаружились другие симптомы страшной болезни; это был уже второй холерный случай в замке, в один и тот же день. Страшно было смотреть на страдания бедной сестры. А врач уехал! Фридрих оказался единственным человеком, смыслившим что-нибудь в лечении. По его указаниям были приняты все меры: горячая припарки, горчичники на желудок и на ноги; Лили давали глотать кусочки льда и поили ее шампанским. Однако ничто не помогало. Эти средства, полезные при легких холерных случаях, не могли спасти ее; но все-таки больной и окружающим было немного легче, оттого что ей оказывали помощь. Когда острые припадки прекратились, наступили судороги; все члены бедняжки дергало и сводило с такой силой, что хрустели кости. Она хотела стонать, но не могла; у нее пропал голос… Кожа посинела и сделалась холодной, дыхание останавливалось…

Отец бегал по комнате, ломая руки. Один раз я заступила ему дорогу и сказала:

– Во всем этом виновата война, папа; неужели и теперь ты не хочешь проклясть ее?

Он оттолкнул меня и не дал ответа.

Десять часов спустя, Лили не стало. Нэтти, моя горничная, умерла еще раньше, одна в своей комнате. Все мы хлопотали около умирающей сестры, а прислуга не решалась заглянуть к "почерневшей заживо".

…

Тем временем приехал доктор Брессор, привезя с собой медикаменты, вытребованные по телеграфу. Я была готова целовать ему руки, когда он появился среди нас, с самоотверженной готовностью помочь старым друзьям. Он тотчас принялся распоряжаться всем в доме. Обе покойницы по его приказанию были перенесены в отдаленную комнату, а те комнаты, где они умерли, доктор запер на ключ и подвергнул всех нас процедуре дезинфекцирования самыми сильными средствами. Противный запах карболовой кислоты наполнил весь замок, и теперь, когда я его слышу, мне вспоминаются ужасные холерные дни в нашей усадьбе.

Обстоятельства были решительно против нас: предположенное бегство пришлось отложить вторично. На другой день после смерти Лили была уже подана к крыльцу карета, в которой должны были уехать тетя Мари, Роза, Отто и мой сын: но вдруг мой кучер, схваченный рукою невидимого палача, был принужден слезть с козел.

– В таком случае, я сам вас повезу, – объявил папа, когда ему принесли эту весть. – Скорей: Все ли готово?

Тут Роза выступила вперед.

– Поезжайте, – сказала она. – Я должна остаться… я… следую за Лили.

И она говорила правду. На утренней заре и другую молодую невесту отнесли в комнату, где уже находилось два трупа.

Конечно, этот новый ужасный удар помешал отъезду прочих.

Среди душевных мук и страха, я снова почувствовала сильнейший гнев против колоссальной глупости, которая навлекает на людей подобное зло. Когда тело Розы унесли прочь, мой отец упал на колени и прислонился

головою к стене…

Я подошла к нему и, схватив его за руку, сказала:

– Отец, это война всему виною.

Никакого ответа.

– Слышишь ли, отец? – теперь или никогда: согласен ты проклясть войну?

Но он собрался с духом.

– Ты напоминаешь мне о том, что я должен переносить свое несчастие, как прилично солдату… Не я один, все отечество проливало кровь и слезы.

– Хорошо, а какую пользу принесло отечеству твое личное горе и страдания твоих братьев? Какая польза ему в проигранных сражениях и этих двух девических жизнях, погибших ни за что. Отец, если ты меня любишь, прокляни войну! Вот посмотри сюда – я подвела его к окну: в эту минуту к нам во двор въезжала телега с черным гробом – видишь: вот это для нашей Лили, а завтра принесут такой же для нашей Розы… а послезавтра, может быть, и третий. И почему все это, почему?!

– Потому, что так Богу угодно, дитя мое.

– Бог, все Бог! Всякую глупость, всякое варварство, всякое насилие людей немедленно сваливают на волю Божию.

– Перестань, Марта, не богохульствуй. Теперь, когда карающая десница Господня так явно…

В комнату вбежал слуга.

– Ваше превосходительство, столяр не хочет вносить гроба в ту комнату, где лежат графини, и никто не решается туда войти.

– И ты также, трус?

– Мне не под силу одному.

– Тогда я тебе помогу; я хочу сам своих дочерей… – и он направился к двери, но, видя, что я собираюсь следовать за ним, обернулся и крикнул:

– Назад, не смей ходить за мною! Еще того не доставало, чтоб я лишился третьей дочери. Подумай о своем ребенке.

Что делать? Я поколебалась… Самое мучительное в подобных положениях – это то, что не знаешь, в чем заключается твой долг. Если станешь ухаживать за больными, обряжать дорогих покойников, рискуешь перенести заразу на других, которых пока пощадила эпидемия. Стремясь пожертвовать собою, ты сознаешь, что твоя смелость может стоить жизни другим.

Из подобной дилеммы существует только один выход: махнуть рукой на свою собственную жизнь и на жизнь близких сердцу, сказать себе, что все обречены на гибель, и ухаживать за каждым заболевшим, пока есть силы и не наступила твоя очередь. Осторожность, осмотрительность тут излишни. Как на борте тонущего корабля, люди говорят друг другу: "нет спасения" и теснее жмутся вместе, чтобы не так было страшно встретить смерть, точно так же остается поступать и время эпидемий. Все вместе, каждый друг за друга до последнего мгновения, а потом: "прощай, прекрасный мир!"

Мы вполне покорились судьба, отбросив всякие планы бегства. Каждый из нас бесстрашно ухаживал за больными и не страшился отдавать последний долг умершим. Даже Брессер не пытался удерживать нас более от такого образа действий, единственного согласного с человеколюбием и человеческим достоинством. Его присутствие, его энергическая неутомимая распорядительность только и поддерживали нас, придавая нам бодрость: по крайней мере, наш тонущий корабль не оставался без капитана.

Ах, эта холерная неделя в Грумице!… Более двадцати лет прошло с тех пор, а я не могу вспомнить о ней без содрогания. Слезы, стоны, разрывающие сердце сцены смерти, запах карболки, хрустенье человеческих костей во время судорог, отвратительные симптомы холеры, непрекращающейся звон колокольчика, которым сопровождают святые дары, приносимые умирающим, похороны – впрочем, нет, в такие времена погребение совершается безо всякой торжественности: покойников просто свозят на кладбище чуть не возами. У нас в домевесь порядок перевернулся вверх дном: не было ни обедов, ни ужинов – кухарка умерла; с наступлением ночи никто не ложился спать; утоляли голод наскоро, чем попало, не присаживаясь к столу; ночь проходила без сна, только под утро удавалось вздремнуть где-нибудь в сидячем положении. А равнодушная природа цвела своей пышной красой; стояли дивные летние дни; птицы заливались пением; в клумбах пестрели и благоухали цветы… Какая горькая ирония!… В деревни был настоящий мор; все оставшиеся пруссаки перемерли.