Доля казачья.
Шрифт:
— Повезёшь ещё ценные сведения государственного значения, но за них я меньше переживаю, чем за ребёнка. Помни это! Ты должен понять сейчас, что если ты не сможешь выполнить это задание, то лучше сразу откажись, Фумидзаки. И я смогу простить тебя сейчас. В противном случае прощения тебе не будет — только смерть. Как в карточной игре, свою и твою жизнь на кон ставлю. А Настя должна быть живой, иначе и быть не должно.
Моя жизнь и так прошла мимо меня. И если образно говорить, я у неё на обочине скорчился. Обидно, что я не погиб и я ещё жив! Очень тяжело мне! Моя жизнь и все наши жизни ничего
Седой Фумидзаки расплакался.
— Я честно служил вам, господин полковник, всю свою жизнь. И благородней вас я не встречал человека на всём белом свете. Умру, но выполню вашу просьбу. И угрозы меня не страшат, мы и так каждый день ходим здесь по самому острию смерти. А за совесть свою я скажу: всё сделаю как надо, иначе я не могу. За добро, платят добром!
Ранним утром от отряда отделились два всадника. У Фумидзаки на руках примостилась сонная маленькая Настя. Попусту не разговаривая и зря не будоража ещё спящую таёжную тишину, они бесшумно растворились в молочной пелене тумана.
Полковник Тарада утирал нежданно хлынувшие слёзы. Подсознательно он уже чувствовал, что никогда не увидит ни своего сына Ичиро, ни Настю. Себя он ни капельки не жалел. К обеду отряд догнал усталый всадник. Пыльный и потный, он едва не валился с седла:
— Проводил их, всё нормально!
Его конь хрипел, глаза его крупно слезились. Плачет боевой конь, и ему жалко ребёнка. Неужели и он так глубоко всё осмысливает происходящее — удивительно!..
Медленно возвращается сознание генерала Ичиро Тарада из далёкого прошлого в реальный мир. Дочь его, Идиллия, судорожно вцепилась ему в руку. Лицо её напряжёно и направлено на арену боя. Но не сам бой видит отец, его сознание ещё не дошло до этого. А дорогие его сердцу черты своей любимой Насти в облике их дочери.
Она очень красива, его Идиллия, но главное её достоинство — чистота души, это всё мамино наследство. И открытость славянской души!
Такахаси точно демон черный, потный и озлобленный, кружил возле Василия Шохирева. Удары его меча были очень сильны, и видно было, что в таком темпе долго продолжать бой он вряд ли сможет. Но Такахаси опытнейший боец и он прекрасно знал, что всё решает один удар. И пытался сломить Василия. Тот и боец, по его понятиям, неопытный, куда ему до самурая. И в госпитале он ещё совсем недавно лежал.
Вот тут-то и была его ошибка: недооценить противника и возвысить свои собственные достоинства. А это для самурая самый настоящий грех. И что вероломно напал он на Шохирева, тоже грех немалый. И всё это требовало расплаты и этот миг, кажется, наступил.
Ловким приёмом казак выбил меч у Такахаси и оттеснил его подальше от оружия. Теперь самурай был безоружен, и можно сказать, обречён.
Заметались рысьи глазки Такахаси по сторонам, и самураю ничего не оставалось, как идти вперёд, навстречу своей смерти. Он обречённо двинулся вперёд, чтобы умереть достойно, иного выхода не оставалось.
Молчат зрители, они не хотят смерти своего соотечественника. Кто думал, что день их победы в великой войне с Россией обернётся поражением двух их сильнейших бойцов.
Вот если бы всё было наоборот, то тогда бы всё было правильно — так и должно было быть! И если бы сейчас всё это свершилось, то это было бы — маленькое продолжение войны, её триумф для всех японцев. А пока Такахаси сам обречён умереть.
Словно поняв настроение толпы, Василий воткнул свою саблю в землю и рукой вытер пот со лба. Совсем, как крестьянин после хорошей работы.
— Что он — сдаваться решил? — недоумевали зрители.
Ропот удивления, передавался, и разрастался, как стихия. — И кому? Нашему великому бойцу, но уже почти побеждённому Такахаси? — очень изумлялись японцы. Ведь самурай ещё не побеждён окончательно. И только смерть его остановит, и та вряд ли. Бой ещё не закончен, раз нет завершающего смертельного удара. Не надо торопиться и торопить смерть.
— Самурайский дух непобедим! Только бой, Такахаси!
А когда до них дошло, что Шохирев хочет померяться силой с Такахаси в рукопашном бою, то их изумлению не было предела.
Неужели он сам, сознательно, даёт японцу шанс победить его в этом поединке? Но Такахаси его не пожалеет — это точно!
— Сам обрекает себя на смерть — безумец! — уже жалели русского казака простые японцы.
Ожил и Такахаси, в его рысьих глазках снова затеплилась жизнь.
О! Он не упустит этот желанный миг, особенно после того как был на волоске от смерти.
И посыпались сильнейшие удары ногами и руками по этому гордому, но неразумному казаку.
Никогда не надо жалеть поверженного врага. Надо моментально добивать его, чтобы и душу его там же убить. Никакой пощады! И тело и душу убить одним ударом.
Но странное дело. Все удары Такахаси не достигали цели и были жёстко блокированы казаком. Он опережал японца в скорости и, практически, выходило, что не защищался казак, а сам нападал на противника. Странная тактика, хотя и внешне казак работает спокойно, без всякой видимой агрессии. Такахаси боролся с раннего детства. Можно сказать, что всю свою сознательную жизнь. Все приемы японской борьбы ему были давно известны. Ещё были и свои приёмы, которые передавались только по наследству, и только в своём роду. Все приёмы японца не достигали цели. И только тогда Такахаси понял, что казак владеет другой борьбой — ему неизвестной. Целой системой, другой школой.
Мягко лёг на землю Такахаси, он так и не понял какой приём применил Шохирев.
Вмиг загнул его Василий в салазки и надавил на известные ему точки. И какой-то миг держал казак противника в этом положении. Тело японца заметно деревенело и теперь он сам, без посторонней помощи, вряд ли бы разогнулся.
Изумлению императора не было предела:
— Вот это борьба! Телохранители из этих казаков, пожалуй, что, самыми сильнейшими будут. Во всём его государстве! Надо как-то их к себе в охрану переманить. А то вся его нынешняя охрана только пьёт и жирует. Как коты лощёные стражи бродят, но как говорится, мышей не ловят. Эти казаки понадёжней будут.