Доля мастера
Шрифт:
– Динь! Дилинь! Дон! – в дальних отголосках заката с тихим звоном проступали звёзды. Всё ярче и ярче звучали они, расцвечивая небосвод, и вот уже развернулся в вышине бескрайний свиток вселенной – знай себе, читай начертанные на нём письмена. Какие? Да обычные, человечьи: каждый живущий оставляет своё – недаром же говорят старики, что и звёзд на небе столько потому.
Но женщина, которая стояла сейчас на галерее Тёмной башни королевского дворца и слушала музыку зарождавшихся звёзд, уже почти не соглашалась с этим поверьем. В последние годы нередко приходила к ней мысль, что
Повеяло сырой прохладой. Женщина плотнее укуталась в чёрный бархатный палантин и заторопилась к спрятанному в нише выходу. Вид, открывшийся прощальному взгляду на запад, не порадовал: завтра похолодает… капризная в этом году весна!
Узкая с высокими каменными ступенями лестница, дуга коридора, тяжёлая дубовая дверь – и вот, просторные покои встретили свою хозяйку свежим душистым теплом. Ах, какое тепло! Какое ароматное! В разное время здесь тайком ли, явно, но перебывал и столичный бомонд, и жители Коренбурга рангом попроще, наведывались даже из дальних провинций. И в устных мемуарах отчего-то вполголоса признавались потом: входивший в эти апартаменты проникался доверием к их обитательнице, ещё не видя её – от одного только царившего здесь духа.
Даже королевский парфюмер, известный своим мастерством, ироничным на всё прищуром и скандалами с коллегами по цеху, и тот захаживал сюда с удовольствием – а однажды в приватной беседе разоткровенничался, что его гурманский нос различает тут и обольстительные трели взбитых сливок, и трагическую ноту полыни, и дымчатый вкус луговой земляники. Но ведущий тон, по мнению господина композитора ароматов, создавали кожаные переплёты многочисленных книг. Наиболее старые из них принадлежали ещё первому придворному звездочёту, а в последние пять лет их собрание пополнила та, что ныне занимала эту должность.
Попросив горничную подать горячего вина и в который раз подумав, что с привычкой командовать слугами надо родиться, хозяйка проследовала в кабинет. Стоявшее возле камина широкое кресло поманило в гнездо своих объятий, но госпожа звездочея соблазняться не торопилась. Вместо себя она оставила гостеприимному креслу аккуратно сложенную накидку и деловито прошла к массивному столу. Зажгла свечу. Неровное пламя осветило и стол, и раскрытые книги, и рукопись, оставленную на полуслове, и сам подсвечник искусной работы – девушка с факелом в руке пытается рассмотреть лицо разметавшегося во сне юноши.
Та старинная печальная история служила хозяйке комнаты хорошей острасткой всякий раз, когда любознательность её грозила обратиться в любопытство – София Ламендор всегда училась отлично.
«Вот бы и Динь так же», – подумала женщина, усаживаясь за стол. Взяла остро отточенный карандаш, глубоко вздохнула. Расправила замявшийся уголок листа, исписанного схемами, формулами и кособокими нотабене на полях. Но что-то свербило, не давало вниманию течь привычной рабочей колеёй, стучало в висок – назойливо, жарко. Нет, невозможно… и она посмотрела в сторону, откуда шла эта тревожная волна.
По правую руку стояла миниатюра в тонкой серебряной рамке – с портрета застенчиво
Звездочея приласкала кончиками пальцев мастерски написанные волосы и мягкий овал улыбающегося лица – а ведь могла бы ты, девочка, осчастливить какого-нибудь хорошего человека, стать ему доброй женой, если б не этот взгляд…
«Вылитая Анна», – София вздохнула опять. Чем больше перечишь судьбе, тем жёстче она выламывает по-своему. Не справишься ты – она взвалит твою ношу на плечи твоих детей. Отказалась старшая сестра идти тёмной и трудной знахарской тропой, любви хотела, смеха и счастья женского – а что из того вышло? И любимого к гибели привела, и сама погибла. Только и остались от них память да крошка Динь, за воспитание которой взялась София, сама к тому времени только встретившая свой восемнадцатый год.
О, как хотелось в иные дни бросить всё, умереть, исчезнуть из этого страшного, жестокого, грязного мира, где ты одна, потерявшая дар, семью, веру – и с чужим ребёнком на руках!
С чужим? Нет, нет, кто угодно, только не Динь – с её цепкой памятью, с прицельным вниманием к мелочам, с неуёмным стремлением исследовать всё подряд – а то София не помнила себя ещё маленькой Зосьей? Такая же, ну точь-в-точь такая же – от старшей сестрицы не отставала ни в чём… почти ни в чём.
Войдя в возраст, младшая из сестёр Ламендор стала держаться так замкнуто, что даже родные звали её нелюдимой, между тем сама девушка просто пыталась быть достойной ученицей своей наставницы. Дичилась старшей сестры – та не скупясь, каждому встречному дарила ласку, улыбку, а то и кусачее словечко… да разве ж такой должна быть истинная знахарка?
Сама-то юная София вряд ли усомнилась бы в праве старшей сестрицы поступать так: егоза и фантазёрка Анна верховодила во всех играх сызмала. Но вот госпожа настоятельница – та, что углядела в малышках Ламендор целительский дар и взяла обеих в шонбергскую школу знахарок при братстве Милосердия – госпожа настоятельница очень печалилась над непутёвой Анной. И в частых задушевных беседах с Софией – лучшая, любимая ученица! – предрекала её сестре немалые беды, если та не одумается и не станет вести себя так, как и подобает той, которая носит чёрное, но несёт белое.
Такова уж доля знахаря – таиться в ледяной тени смерти, чтобы не гасло в горячих ладонях светлое пламя жизни. Коли одарили тебя свыше умением врачевать – пестуй дар, как цветок драгоценный. Сторонись страстей – не то покинет тебя небесная благодать, и кем станешь ты после? Пустым, не нужным никому сосудом скорби. Такова назначенная знахарям стезя – и не нам отменять обычай.
– Правильная ты, Зосенька, ой, правильная, – веселилась Анна, изо всех сил стискивая в объятиях обиженно бубнившую нотации младшенькую, – без вас никуда. Но нужны и вроде меня, чтобы покоя никому не было! Вы храните память. Мы обретаем воспоминания.