Доля мастера
Шрифт:
Да и какое там одиночество, которым стращал искуситель, когда Валентина родные дома ждали, работа плечом к плечу с братом и невеста. О чём он помнил всегда, даже ещё не будучи мастером…
В дверь вежливо постучали, София вздрогнула.
Стекло под прижавшимся к нему лбом запотело широким пятном – женщина болезненно поморщилась и носовым платком поспешно уничтожила след своей жалкой слабости: у госпожи придворной звездочеи таковых не имеется.
Вернувшись к столу от окна, у которого невесть как оказалась,
Горничная с подносом проследовала к столу, расставила на нём кувшин с горячим вином, бокал, тарелку с сыром и тихо поинтересовалась, желает ли чего-нибудь ещё госпожа. Та благодарно, но едва ли терпеливо кивнула – надо срочно, срочно написать Динь… «милая, тебе дарован талант хранить жизнь. Что значит – не только вокруг себя, но в себе! Что бы ни случилось с тобою сейчас и в будущем – не отвечай злом на зло и болью на боль – торопливая, жадная месть разрушит, прежде всего, тебя.
Всем и всё воздаётся небесами – каждому по делам его. В своё время. Что ни придёт – знай: возвращается сотворённое твоей душой. А потому – вознесёт тебя мир, скажи спасибо, вернулось твоё добро. Сбросит в грязь – и здесь скажи спасибо: очищает от бед, которые ты учинила в минувшем.
И трудись, девочка моя, люби дела свои хорошие, делай их с душой и на совесть – в этом радость нынешнего дня и далёких-далёких завтрашних».
На едином порыве написанная весточка послушно превратилась в свиток, приняла на себя каплю воска и оттиск серебряной печатки – единственного украшения заключённой в чёрное звездочеи – и… попала в секретный ящичек стола. Уж слишком хотелось Софии незамедлительно передать эпистолу почтовому гонцу.
Между тем, первый порыв, как и первое впечатление, далеко не всегда безусловно верны, сколько бы ни уверяли в обратном доморощенные гадалки из выпускаемого какими-то шарлатанами печатного листка – и ведь кто-то им доверяет, раз раскупают! Между тем, опытный звездочёт никогда не станет безоглядно доверять тому, что на поверхности: кроме этого есть фон и иная тайнопись – надо присмотреться… Однозначным даже лист бумаги не бывает, что уж говорить о чём-то ещё?
София решила прежде закончить большую работу – срочный заказ королевы – и только после этого вернуться к письму племяннице: наверняка же не всё сказала в волнении. А что успокоит лучше работы, да ещё и хорошо сделанной?
Небывалой скатертью накрыла стол изрядно разлохмаченная по краям карта неба. Поверх улеглись недавно изготовленные по личному указанию короля ландкарты их страны и широко раскинувшегося отсюда на северо-восток соседнего государства – от матово мерцавших листов ещё веяло трудом учёных путешественников и художников. София залюбовалась искусной работой: вот башни и дворцы неприступного Коренбурга на высоком берегу Лады, вот сияют среди бескрайних лесов и могучих рек золотые купола столицы великого князя Вершицкого, с которым уже три года делит трон августейшая дочь их королевских величеств.
Мысленно пролетев над раскрывшимися перед ней просторами, София опомнилась. Сколько
Словно бы утешая хозяйку, ласково зашуршала листами пухлая от множества закладок тетрадь с эфемеридами. Послушно развернулась готовая к чертежу бумага, и полетели танцевать по вощёному её паркету тонкая игла и жёсткий грифель – циркуль неутомимо проводил круги, мерил угловые расстояния, намечал узловые точки.
Теперь – отметить дороги, которыми испокон веков следуют звёзды над головой: в какой нынче узор сплетутся эти дороги, что поведают на сей раз?
Стило послушно наносило на чертёж буквы древнего языка – символы далёких солнц и неведомых миров. Но и того недостаточно пытливому уму: хочет он знать дальше! В ход пошли линейка и краски: лазурью – зона тревоги, высокого напряжения сил, кармином – улыбка фортуны. Вот и зеленая пригодилась – вмешательство высших сил, надо же! Кто бы это мог быть? Ну-ка, сейчас узнаем…
Давно погрузился в покой августейший дом и просторы верноподданной ему державы. Стройные красотки свечи превратились в оплывших матрон. Даже огонь в камине – и тот растёкся по углям в дремоте, изредка прядая рыжим ухом на какое-нибудь дуновение. А София, плотно закутавшись в палантин, всё читала полученное от Вселенной письмо.
– Динь!
Он вошёл как всегда ласково и мягко, такой похожий на кота, такой похожий на солнечный блик.
Дом, увитый девичьим виноградом от подвала до мезонина, всеми окошками просиял навстречу молодому мужчине, и даже сварливая старая дверь не скрипнув пустила в горницу милого хозяйке гостя.
– Опять прячешься, затворница?
Затворница уже спешила к вошедшему, на ходу вытирая длинным и далеко не белым фартуком перепачканные в каком-то несъедобстве руки. Собралась было приобнять друга на радостях, но увидев, что он в этакую жару зачем-то при полном параде, обошлась улыбкой, горячим румянцем на обычно бледных щеках и весёлым блеском глаз.
Слова в минуты особого волнения давались Динь невозможно туго, а при встрече с Доном таковое случалось непременно. И так уже лет… да, почитай, скоро двенадцать? С того самого дня, как в доме напротив угнездилась большая и шумная семья Тингенов, и на длинной кривоколенной улочке, которую населял разночинный народ, стало веселей. Правда, тётушка Зосья – да будут легки её дороги в дальних краях – в первые годы частенько через сжатые в ниточку губы цедила, что порядочные люди не стали бы держать дом вечно настежь и принимать гостей с утра и до утра. С песнями, плясками и прочим безобразием.
А никогда даже в мыслях не перечившая ей прежде тихоня Динь в один прекрасный день вдруг поняла, что не согласна с тётушкой, причём в корне. Попутно ужасно перепугалась, обнаружив в себе подобную неблагодарность к своей опекунше и воспитательнице. Однако не перестала считать гостеприимную семью белобрысого Дона Тингена самым лучшим, что ей доводилось встречать в и без того небогатой впечатлениями жизни.
– Здравствуй, Динька! Я не видел тебя целых два дня, а ты всё такая же мелочь! Опять кашу не ешь?!