Дом Аниты
Шрифт:
Люба очень устала и измучилась за время путешествия обратно к жизни и свободе. В основном она спала на младенческом пуховом одеяле, которое набили перьями чайки для умершего ребенка.
Моллюски и морские ежи неуклюже, но целеустремленно взбирались по отвесным бортам и смиренно укладывались пред устами моей кудесницы, дожидаясь ее поцелуя. Они молили пропустить их между этими пухлыми приоткрытыми губами: пусть моя Любовь высосет их полностью, пусть к ней вернутся жизненные силы — силы, что отняли
За все путешествие Люба не проронила ни слова. Да и о чем говорить? Изредка она поглядывала на меня — даже вглядывалась. Да, она и впрямь из тех странников, которых отправили в нью-йоркский Дом Аниты, — та самая шестнадцатилетняя девушка из Румбулы, что так злобно меня ругала.
Но сейчас она любит меня, как и много-много лет назад. Протягивает руку, гладит мою неопрятную лысеющую голову. Даже берет в руку мой рабочий инструмент и нежно его ласкает.
Над океаном ее орехово-изумрудных непроницаемых глаз, некогда взиравших в вечность, поднимаются облака грусти и сострадания. Эти глаза снова являются из румбульской ямы. Дабы милосердно обозреть, что случилось с этим человеком — со мной, кого высадили По Ту Сторону. С тем, кто спасся. Ну, или с тем, кого просто… пощадили.
Помимо цветовой гаммы наши четыре сна различаются и развязкой: Альдо в конце изгоняют из Албании в его родную Италию, а Ганса и Фрица отправляют обратно в Германию (Западную, а не Восточную, где сейчас Польша).
Различаются и бывшие пассии слуг.
У Альдо — крошечная темнокожая сицилийка, разорванная в клочья во время устрашающего налета союзников на миланских мирных жителей.
Возлюбленной Фрица была застенчивая несовершеннолетняя евреечка — дочка чопорного владельца канцелярского магазина через дорогу от Фрицева дома. Фриц, в ту пору очень скромный, если не сказать недоразвитый, годами лишь страстно взирал на нее и ни разу не рискнул даже поздороваться, не говоря уж о том, чтобы прикоснуться к ней. Девушка покоится на дне залитой водой ямы с пеплом, на семи ветрах в поле Освенцима.
Ну, а сокровищем Ганса была взрослая, стройная, сексапильная польская тростинка. Ганс был опытнее Фрица в искусстве ухаживания, но не решался заигрывать с ней, боясь неприятностей из-за нацистских правил: «расовым позором» считалась связь с «низшими» расами — не только с евреями, но и с поляками{176}.
Эта возлюбленная тоже лежит в некоем безвестном фашистском поле, кое спустя тридцать лет так и не отыскали ни ученые-исследователи Свободного Мира, ни частные и государственные организации, разыскивающие военных преступников, ни средства массовой информации.
63. Товарищ Лысый Орел
На нашей планете множество пляжей. В северных широтах они приветливы только летом. В Арктике есть пляжи, которых я никогда не видел. Зато я видел северные бухты, где замерзшие волны высятся рядами монументальных скульптур.
На
Вдоль побережья Израиля протянулись обширные пески — не то чтобы красивые или сколько-нибудь живописные. Однако там маршировали филистимляне, рыбачило колено Завулоново, а древние финикийцы приставали к берегу на своих челноках. Ветхозаветный Илия прятался в пещере на горе Кармель от соплеменников-евреев, сидел среди запотевших скал, пока в небе носились летучие мыши, и лелеял возвышенные думы о нынешних и грядущих поколениях (правда, с весьма скромным успехом).
Я вспоминаю о жестоких пляжах Файер-Айленда не только из-за этих волн, но еще из-за Аниты, наказанной там за свои прегрешения. Сначала она вознеслась в вышину, а затем ее мгновенно поглотили недра земные — на веки вечные. Я пытался спасти ее от этой участи — почти как пророк Илия, обличавший грехи Израиля.
Разумеется, у меня ничего не получилось. Но именно это стало для меня уроком, и я извлек пользу из своего поражения. Лучшие качества человека проявляются на морском берегу, или в дикой пустыне, или на недоступных горных плато.
Албанский берег — вовсе не пляж захваченного Израиля с чередой цитаделей «Хилтон». Этот мирный приморский плацдарм — нечто совершенно иное, он перестал быть колонией Древнего Рима или кого бы то ни было еще. И хотя он может показаться крошечным, мирным и беззащитным, это единственное место на Земле, где сплоченному народу хватило сил, мужества и бесстрашия сказать всем решительное «НЕТ».
Черепахи высадили нас в крохотной защищенной бухточке, окаймленной кустами цветущей сирени, манговыми деревьями и тропическими банановыми зарослями с длинными и тяжелыми изогнутыми плодами.
Наступает ночь. Из-за океана появляется семейство огромных лысых орлов, перелетающих через горы. Один отделяется от группы и устремляется к моей Любе. Он садится рядом и оберегает ее такой важный целебный сон.
Возможно, орел защищает ее и от меня — ведь я живой представитель опасных двуногих тварей. Так что если вдруг этому животному/недобитку втемяшится в извращенную голову украсть чуточку невинности у спящей красавицы… Орел-воитель всегда начеку.
Пограничницы и таможенницы проверяют мой паспорт. Моя Любовь документов не имеет, но ее печально, понимающе и как бы виновато пропускают, повесив головы, когда она проходит мимо.
Я поневоле восхищаюсь молодыми, красивыми, здоровыми, оформившимися телами охранниц. Какие прекрасные, грушевидные, тугие, мускулистые, женственные груди! Какие крепкие, широкие, расправленные плечи поддерживают их длинные лебединые шеи! Девические торсы вырастают словно из ваз. Широкие бедра в военных походных штанах, на поясе туго затянутые патронташи. Ручные гранаты и автоматы, переброшенные через роскошные грудные клетки: ремни то сдавливают, то скользят поверх расцветающих грудей.