Дом дервиша
Шрифт:
Мете Оймен выглядит так, словно его тошнит от одной мысли о страсти с глазу на глаз. Он изучает свой экран.
— Нано. Ага. Восемьдесят процентов наших заявок — это проекты, связанные с нано.
— Мы уже не проект. Нам требуются инвестиции, чтобы создать прототип и проверить товар на рынке.
Мете Оймен снова изучает экран.
— Вы к нам раньше не обращались.
— До этого мы использовали частный капитал. У вас ведь быстро рассматривают заявки.
— Обычно на это уходит от четырех до шести недель.
— У нас есть около четырех дней.
— Тогда это вряд ли возможно.
— Хоть
— Следующий раз решение о финансировании будут принимать на собрании в пятницу. Может быть, и ваша получит одобрение. Сколько денег вам нужно?
— Четверть миллиона.
— Заявки свыше ста тысяч долларов должны пройти через Европейский фонд развития инфраструктуры.
— Быстро?
— У нас быстрее. В ЕФРИ есть возможность ускоренного рассмотрения, поскольку это структурный фонд и не привлекает такой большой процент финансирования из других источников.
— Можно получить одобрение в пятницу?
— Сомнительно. Может быть, можно разбить вашу заявку на две-три отдельных, чтобы каждая не превышала сто тысяч.
— По крайней мере взгляните на нашу презентацию.
Асо передает через рукопожатие код Мете Оймену.
— Лучше на цептепе.
— Византия не умерла, — шепчет Асо Лейле, пока Мете смотрит на маленькие симпатичные движущиеся молекулы. Рисунки перестают двигаться на его глазных яблоках.
— Я не понимаю.
Лейла чувствует, как Асо передергивает. Спокойно.
— Это универсальное биоинформационное устройство записи и чтения. Оно хранит информацию на некодирующих ДНК, или, как их еще называют, мусорных ДНК, превращая каждую клетку вашего тела в компьютер.
— Зачем это может кому-то понадобиться?
Асо трясет от сдерживаемой злости. Лейла дотрагивается до его предплечья и говорит:
— Эта технология изменит мир. Революционная технология. Ничто уже не будет таким, как прежде.
— Боюсь, революции плохо продаются. Я не уверен, что у проекта есть коммерческий потенциал, но изложите все в заявке, и она будет рассмотрена по всем критериям, чтобы понять, ценная она или нет. Мне понадобится ваша текущая бухгалтерская отчетность, заверенная аудитором, свидетельство о регистрации компании, выписка из реестра об отсутствии невыполненных финансовых обязательств и заявление о вашем участии в инвестициях в денежной или натуральной форме.
— Мы все вам предоставим.
— Если вы хотите, чтобы мы рассмотрели вашу заявку на следующем собрании, то все документы должны быть у меня на столе завтра с утра. Не знаю, хватит ли вам времени.
— Мы все успеем, господин Оймен.
Его рукопожатие такое же бесформенное и невнятное, как и его наноигрушки.
В лифте Асо молчит. Он продолжает молчать в холле и на улице, пока они топают по адской жаре к тому месту, где Лейла припарковала машину, проклиная зараженный вирусом автопилот, поскольку Лейла не могла оставить машину кататься по городу без водителя, а потом по сигналу вернуться к ним. Они пристегнулись, мотор заурчал, машина робко тронулась, и только тут Асо заорал: «Сволочь!» — да так громко, что Лейла чуть не сбила паренька, возвращавшегося из школы.
— «Боюсь, революции плохо продаются». Сволочь! «Я не уверен, что у проекта есть коммерческий потенциал». Это с чего вдруг, господин Мете Оймен? Потому, что
— Я вообще-то тут пытаюсь вести машину, — говорит Лейла.
Час пик, Стамбул страдает от жары, и хочется побыстрее добраться до прохлады собственных домов, снять с себя туфли, пиджак и врубить кондиционер. Асо не единственный злой человек на улице. Лейла пробирается через застопорившийся потеющий трафик, а над ситикаром, норовя раздавить его, нависают колеса грузовиков.
— Мой народ очень горячий! — кричит Асо. А еще он в возбуждении размахивает руками. Лейла пригибает голову. — Вот что я тебе скажу, мы, курды, такой народ, что сразу распознаем несправедливость, поскольку у нас богатый опыт, а это была несправедливость, чудовищная, чертовская несправедливость!
— Только не накручивай себя, что тут было что-то личное, — говорит Лейла, протискиваясь на ситикаре между двух долмушей, плотно набитых пассажирами, которые кажутся даже более несчастными, чем Асо. — Это не было связано лично с тобой или с проектом, и уж точно не было связано с восьмью сотнями лет предубеждений против курдов. Если бы даже Оймен решил, что это самая потрясающая и дальновидная идея, какую он только слышал в жизни, и самый большой эволюционный скачок для человечества с тех пор, как люди стали прямоходящими, мы все равно не получили бы одобрения. Не смогли бы. Асо, у нас нет свидетельства о регистрации компании.
— У нас есть наша половинка Корана.
— Да что ты? А он посмотрит и скажет — и как это может быть свидетельством о регистрации? А ты ему такой объясняешь, мол, вторая половинка дает право на пятьдесят процентов компании парню, который барыжил нано, а потом в лучшем случае исчез, а в худшем лежит сейчас на дне Босфора. Оймен попросит не тратить понапрасну его время. Вот почему нужно сразу все делать профессионально. С самого начала.
— Он все равно возненавидел бы проект, — бурчит Асо.
Лейла не выдерживает и смеется. Они зажаты в крошечном дерьмовом ситикаре, как дольки апельсина, окружены грузовиками и огромными автобусами и спорят об эволюционном будущем человечества, облагороженного нано. Она могла бы разрабатывать планы сбыта детских игрушек.
— Все курды такие?
— Какие?
— Противоречивые.
— Нет, это Асо такой.
Она снова смеется.
— Хорошо смеешься, — говорит Асо.
— Вы слишком много на себя берете, господин Бесарани, — перебивает его Лейла. — Вам прямо сейчас нужно обратно в офис?