Дом дервиша
Шрифт:
— Они уехали из страны, — промямлил Георгиос Ферентину.
Человек с шариковой ручкой начинает писать. Он не останавливается двадцать минут. Эти люди, комната, непрестанные сигареты, запах чего-то скрытого и постоянный страх, что его будущее целиком и полностью зависит от того, что произойдет в этой комнате, и в итоге слова лились из Георгиоса, как вода из шланга. Он всегда воображал, что будет стойким, если его начнут запугивать, и его не смогут сломать. Но признания хлынули из него потоком. Он был целиком в их власти. Георгиос был слишком молод, чтобы помнить бунты 1955 года, из-за которых половина стамбульских греков, последних детей Византии, покинула город. Но истории той сентябрьской ночи были ужасными былинами времен его детства: поджоги, насилие, насильственное обрезание на улицах,
А теперь он сидел в прокуренной насквозь комнате и изливал душу так, словно бы крутил любовь с этими мужиками из разведки. Со сколькими предателями он знаком? Ну, Акиф Хикмет с факультета, Сабри Илич, редактор экономических новостей из «Хюрриет», и Азиз Албайрак, но он из отдела государственного планирования, он не может быть предателем, а еще математик Реджеп Гюль и писатель Девлет Сезер. Имена перетекали в блокнот человека с ручкой. Весь день Георгиос выпаливал ответы. В семь часов они отложили ручки и сложили руки.
— Я могу идти? — спросил Георгиос Ферентину.
— Один последний вопрос, — спросил главный. — Вы знаете Ариану Синанидис?
Желтая от дыма комната в Усюодар в азиатской части, поездка по мосту через Босфор в черной машине.
Невольный вздох срывается с губ Георгиоса Ферентину при виде очертаний Султанахмета с моста Галата, роскошных куполов и минаретов над бухтой Золотой Рог. Они словно священное войско, которое встало лагерем от собора Святой Софии и Голубой мечети до мечетей Сюлеймание и Султана Селима. Рамазан закончился месяц назад, но между минаретами все еще висят гирлянды праздничных огней и баннеры с проповедями. Георгиос вздыхает при виде блеска одного из величайших городов мира, но еще и потому, что не может вспомнить, когда в последний раз видел этот парад архитектуры, когда в последний раз пересекал мост Галата. Трамвай проносится мимо и движется в сторону пристаней Эминеню, на которых толпится народ. Даже кондиционер не может прогнать запах жареной макрели. У виртуальных Стамбулов в белой библиотеке Георгиоса нет запаха. Они съезжают вниз, пробираются сквозь толпу и оказываются на пароме. От Европы до Азии всего двадцать минут, но Георгиос хрипит и поднимается по лестнице на палубу. Водитель настаивает на том, чтобы пойти с ним. Георгиос подозревает, что он, наверное, вооружен. Все на палубе надеются на передышку от жары, но на Босфоре сегодня ни ветерка. Женщины в платках обмахиваются маленькими электрическими веерами. Какая-то девица с гладкими ногами в сексуальных шортиках и майке пристраивается около ограждения там, где ее могут видеть водители грузовиков. Паром проходит мимо мыса Сарайбурну и слегка притормаживает, корректируя скорость и курс и пристраиваясь за русским газовым танкером, который ползет по Босфору в Мраморное море. Георгиосу нравится, что капитан парома постоянно инстинктивно высчитывает относительную скорость. Сознательность не нужна для интеллекта. Миновав все мосты, танкер разворачивает паруса. Георгиос прикрывает глаза ладонью от солнца, чтобы рассмотреть, как натягиваются паруса размером с городской квартал. Ага, еще километр, и будет ветер. К югу, где трещина между континентами простирается до самого горизонта, небо черно от парусов.
Ариана уехала из Стамбула, когда началась вторая волна арестов. Георгиос переплыл с ней пролив. Он помнит, как над ними зависали чайки, почти не шевеля своими заостренными крыльями, когда они скользили друг вокруг друга, не нарушая симметрии стаи. Паром приткнулся позади той длинной дамбы к вокзалу Хайдарпаша. А потом он увидел полицейский фургон, припаркованный у тевтонского фасада вокзала, и запнулся на лестнице. Полицейские стояли у стены и курили. Полиция в его планы не входила.
— Не ходи со мной, — сказала она. — Все будет нормально.
Поезд до Измира, а потом паромом до Пирея. В Эгейском море она
Ни звонков, ни писем, велел он ей. Георгиос не сомневался, что его почту вскрывают, домашний телефон прослушивают, а университетский — постоянно записывают, однако ждал хоть какой-то весточки через сеть эмигрантов. Но Ариана сгинула с концами, словно умерла.
Паром проносится мимо вокзала Хайдарпаша, который больше не является воротами в Азию, поскольку теперь поезда ездят напрямую под дном Босфора, под слоем грязи и сгнивших костей. Двигатели ревут, пока капитан совершает маневр, чтобы пришвартоваться. Автомобиль везет Георгиоса по берегу Мраморного моря, в тени огромной бетонной чаши стадиона Фенербахче, через безликие кварталы многоэтажек, через хребет навстречу внезапному чуду. Здесь, в узкой долине, спускающейся к Мраморному морю, есть потайной уголок. Ногами он упирается в уродливую береговую линию и шоссе Бурсы, но зато головой купается в зелени. Георгиос видит через балдахин средиземноморских дубов и лаймов со снятой корой чувственные выпуклые оттоманские крыши. Какой-то мужчина в шляпе открывает настежь кованые ворота высотой в три его роста. Второй мужчина в строгом костюме кивает и прикладывает палец к наушнику цептепа. Георгиос замечает вдоль петляющей подъездной дорожки нескольких таких же надменных парней в расстегнутых пиджаках. Павильоны и беседки спускаются к морю меж рододендронов и азалий. В этом коконе из прохладной зелени не видно заплесневелых белых кубов домов, которые раскинулись вдоль хребта. Ароматы кедра и алеппской сосны витают в салоне.
Здание разочаровывает. Крыша слишком плоская, карнизы слишком тяжелые, а балконы слишком подаются вперед; не требующая усилий гармония классической архитектуры в оттоманском стиле испорчена чрезмерностью. Это качественная имитация малого императорского дворца времен конца империи, типа тех мест, где мелких пашей держали под домашним арестом, пока их братья взбирались на трон, в те культурные времена, когда соперников не душили сразу после воцарения. Какой-то предприниматель конца империи возвел это здание, ностальгируя по ярким и ясным дням, когда империя была сильна.
Женщина в костюме берет образец запаха Георгиоса с помощью специального прибора, проверяет, есть ли он в списке, затем выдает пропуск и провожает вверх по лестнице в малую гостиную.
Все вокруг — европейский кич: золотые канделябры в человеческий рост, украшенные позолоченными фруктами и листьями, тщедушная капризная мебель во французском стиле. Херувимы, ангелы, римские боги и второстепенные члены христианского пантеона кружат вместе на потолке в лучах солнечного света в едином порыве. Нарисованы они коряво, чего и стоит ожидать от культуры, где нет традиции изображения людей.
Гостиная наверху — это версальский Зеркальный зал в миниатюре. Позолота на рамах зеркал отслоилась, а бокалы почернели и пошли пятнами в тех местах, где серебро окислилось. Дешевка. Официант предлагает Георгиосу кофе и несколько кубиков сахара. В гостиной полно групп мужчин в хороших костюмах. Они непринужденно общаются, словно бы видятся каждую неделю, они с легкостью балансируют между кофе и пахлавой. Георгиос обходит их стороной, слишком старый, толстый и застенчивый в своем пиджаке с вытертыми локтями и в хорошей, но чересчур тесной рубашке.
Другой одиночка привлекает внимание Георгиоса, он тоже кружит вокруг созвездий уверенных в себе мужчин. На нем серый костюм, купленный в торговом центре, воротник рубашки жмет, а ее манжеты загнуты за край рукавов пиджака. Признав в Георгиосе собрата по несчастью, он становится рядом в глубоком проеме окна, которое выходит на сады с кустами и беседками и узкую полоску стройки у моря. Паруса кораблей, покидающих пролив, заполняют небо, словно стая темных перелетных птиц.
— Мне бы руки чем-то вытереть, — говорит мужчина.