Дом духов
Шрифт:
— Я спущусь последним, — сказал он.
Живым его больше не увидели.
Хайме спустился вместе с остальными. На каждой ступеньке широкой каменной лестницы с угрожающим видом стояли солдаты. Казалось, они обезумели. Они били ногами и прикладами винтовок тех, кто спускался, с какой-то невиданной до того ненавистью, охватившей их за последние часы. Некоторые стреляли поверх голов сдавшихся. Хайме ударили в живот, и он согнулся, а когда смог выпрямиться, глаза были полны слез, а брюки испражнений. Его били на всем пути до улицы, а там приказали лечь на живот, топтали и оскорбляли, пока не кончились матерные слова на испанском языке, и тогда кто-то подал знак экипажу танка. Пленные услышали,
— Дорогу, мы проедем на танке по этим трусам! — закричал один полковник.
Хайме поднял глаза от земли и подумал, что узнал его, потому что помнил того мальчиком, когда играл с ним в детстве в Лас Трес Мариас. Танк, пыхтя, прошел в десяти сантиметрах от их голов под хохот солдат и вой пожарных сирен. Вдали слышался шум боевых самолетов. Спустя некоторое время пленных разделили на группы, по тяжести их вины, и Хайме направили в Министерство обороны, которое превратили в казарму. Его заставили идти, согнувшись, словно по траншее, провели через большой зал, полный обнаженных людей, связанных по десять человек, с руками за спиной, избитых так сильно, что иные не могли держаться на ногах. Кровь струйками бежала по мраморному полу. Хайме отвели в котельную, где у стены стояли люди под охраной солдата с землистым лицом, который прохаживался, держа всех на мушке. Там Хайме долго простоял, изо всех сил удерживаясь в вертикальном положении, не в силах понять, что же происходит, ужасаясь крикам, которые проникали из-за стены. Он заметил, что солдат наблюдает за ним. Вдруг тот опустил ручной пулемет и подошел.
— Присядьте, доктор, отдохните, но когда я дам вам знак, поднимитесь немедленно, — сказал он шепотом, передавая ему зажженную сигарету. — Вы оперировали мою мать и спасли ей жизнь.
Хайме не курил, но соблазнился этой сигаретой и медленно затянулся. Его часы сломались, но по чувству голода и жажды он понял, что уже наступила ночь. Хайме так устал и ему так мешали запачканные брюки, что он даже не спрашивал себя, что с ним еще случится. Он уже стал дремать, когда к нему подошел солдат.
— Встаньте, доктор, — прошептал он ему. — Вас разыскивают. Удачи вам!
Мгновение спустя вошли двое мужчин, надели на Хайме наручники и повели туда, где офицер допрашивал заключенных. Хайме видел его несколько раз в компании с Президентом.
— Мы знаем, что вы не виноваты, доктор, — сказал он. — Мы только хотим, чтобы вы выступили по телевидению и сказали, что Президент был пьян и застрелился. После этого мы позволим вам идти домой.
— Заявляйте об этом сами. На меня не рассчитывайте, подонки, — ответил Хайме.
Его схватили за руки. Первый удар он получил в живот. Потом его подняли, бросили на стол, и он 1 почувствовал, как с него снимают одежду. Позже его в бессознательном состоянии выбросили из Ми- j нистерства обороны. Начался дождь, влага и свежий воздух оживили его. Он очнулся, когда его втащили в армейский автобус и положили на заднее сиденье. Сквозь стекло он увидел, что была ночь, а когда машина тронулась в путь, смог рассмотреть пустые улицы и дома, украшенные флагами. Он понял, что враги победили и, возможно, подумал о Мигеле. Автобус остановился в расположении какого-то полка, где его вытащили наружу. Рядом оказались другие пленники в таком же ужасном состоянии. Им связали ноги и руки колючей проволокой и ничком бросили в кормушки для лошадей. Там Хайме и другие несчастные пролежали два дня без пищи и воды, гния в собственных экскрементах и крови, после чего всех их перенесли в грузовик и отвезли в окрестности аэропорта. В чистом поле пленных расстреляли лежащими на земле, потому что на ногах они не могли держаться, а затем взорвали с помощью динамита. Страшный грохот
В «великолепном доме на углу» сенатор Труэба открыл бутылку французского шампанского, чтобы отпраздновать поражение режима, против которого он так яростно боролся, не подозревая, что в этот самый момент его сыну Хайме прижигали тестикулы импортной сигаретой. Старик вывесил флаг у входа в свой дом и не вышел плясать на улицы только потому, что хромал, и уже наступил комендантский час, но желание такое испытывал, о чем он радостно заявил своей дочери и внучке. Между тем Альба не отходила от телефона, пытаясь что-либо разузнать о людях, о которых она беспокоилась: Мигеле, Педро Терсеро, о дяде Хайме, Аманде, Себастьяне Гомесе и многих других.
— Теперь они за все заплатят! — воскликнул сенатор Труэба, поднимая бокал.
Альба одним рывком выхватила бокал из его рук и разбила о стену: посыпались мельчайшие осколки. Бланка, которая никогда не осмеливалась противоречить отцу, невольно улыбнулась.
— Мы не будем праздновать смерть Президента и других людей, дедушка! — сказала Альба.
В прекрасных домах богатых кварталов раскупорили драгоценные бутылки, которые ждали своей очереди в течение трех лет, и выпили за новый порядок. Над рабочими поселками всю ночь с неистовым жужжанием летали вертолеты, словно гигантские насекомые неведомых миров.
Очень поздно, почти на рассвете, зазвенел телефон, и Альба, не ложившаяся спать, подбежала, чтобы снять трубку. С облегчением она услышала голос Мигеля.
— Время пришло, любовь моя. Не ищи меня и не жди. Я люблю тебя, — сказал он.
— Мигель! Я хочу идти с тобой! — прорыдала Альба.
— Никому обо мне не говори. Не ходи к друзьям. Разорви записные книжки, бумаги, все, что может быть связано со мной. Я всегда буду любить тебя, помни об этом, — ответил Мигель и прервал разговор.
Комендантский час продолжался два дня. Для Альбы это обернулось вечностью. Все радиостанции непрерывно передавали военные гимны, а по телевидению показывали только родные пейзажи и мультипликационные фильмы. Несколько раз в день на экранах, под национальным гербом и знаменем, появлялись четыре генерала [58] хунты, чтобы обнародовать свои указы: это были новые герои страны. Несмотря на приказ стрелять в каждого, кто посмеет выйти из дома, сенатор Труэба пересек улицу, чтобы у соседа отпраздновать великое событие. Шумное праздничное веселье не привлекало внимания патрулей, охранявших улицу, потому что в этом квартале никто не ждал выступления оппозиции. Бланка заявила, что у нее страшная, как никогда, головная боль, и заперлась в своей комнате.
58
Четыре генерала — военная хунта состояла из четырех генералов во главе с Аугусто Пиночетом (р. 1915).
Ночью Альба услышала, как она ходит по кухне, и подумала, что голод сильнее головной боли. Альба эти два дня бродила по дому в полном отчаянии, просматривая книги из туннеля Хайме и свой собственный письменный стол, уничтожая все, что могло их скомпрометировать. Это было похоже на святотатство, она была уверена, что когда ее дядя вернется, то страшно рассердится и перестанет ей доверять. Она уничтожила записные книжки с номерами телефонов друзей, самые прекрасные любовные письма и даже фотографии Мигеля. Прислуга, безразличная и скучающая, пекла пироги, в то время как кухарка непрестанно плакала и с нетерпением ждала минуты, когда можно будет пойти к мужу, с которым она не могла связаться.