Дом духов
Шрифт:
— Я пришел вытащить вас отсюда, — произнес Эстебан Труэба.
— Почему? — спросил Педро Терсеро.
— Потому что Бланка попросила меня об этом, — ответил старик.
— Пошли вы к черту, — пробормотал Педро Терсеро.
— Хорошо, туда и пойдем. И вы со мной.
Оба одновременно улыбнулись. Во дворе дома их ждал серебристый лимузин посла одной из северных стран. Педро Терсеро поместили в багажник, где он пригнулся как можно ниже, и его накрыли сумками, полными овощей с рынка. На сиденьях разместились Бланка, Альба, сенатор Труэба и его друг, посол. Шофер доставил их в резиденцию нунция, [59] провезя мимо строя карабинеров, но никто не остановил машину. У входа в резиденцию стояла двойная охрана, однако узнав сенатора Труэбу и заметив дипломатический номер на автомобиле, им позволили проехать, отдав честь. За воротами, уже под охраной Ватикана, Педро Терсеро помогли встать, вызволив его из-под кучи капустных листьев и лопнувших помидоров. Его провели в кабинет нунция, который ждал его в епископской сутане, держа новенький пропуск, дававший возможность выехать за границу вместе с Бланкой. Она решила прожить в изгнании свою откладывающуюся с самого детства любовь. Нунций пожелал им доброго пути.
59
Нунций — постоянный дипломатический представитель Папы Римского в государствах, с которыми Папа поддерживает официальные дипломатические отношения.
Пока священник и посол северной страны обсуждали международное положение, семья начала прощаться. Бланка и Альба безутешно рыдали. Они никогда еще не расставались. Эстебан Труэба долго обнимал дочь, без слез, стиснув зубы, унимая дрожь и силясь сдержать рыдания.
— Я не был для вас хорошим отцом, дочка, — говорил он. — Вы думаете, можно простить меня и забыть прошлое?
— Я вас очень люблю, папа! — плакала Бланка, крепко обнимая его и целуя.
Потом старик повернулся к Педро Терсеро и посмотрел ему в глаза. Он протянул руку, но не сумел пожать его ладонь, потому что на ней не хватало пальцев. Тогда он открыл объятия, и оба мужчины крепко обнялись, простились, освободившись наконец от ненависти и упреков, которые столько лет омрачали их жизнь.
— Я буду заботиться о вашей дочери и постараюсь сделать ее счастливой, сеньор, — произнес Педро Терсеро срывающимся голосом.
— Не сомневаюсь. Поезжайте с миром, дети, — пробормотал старик.
Он знал, что уже не увидит их.
Сенатор Труэба остался в доме только с внучкой и несколькими слугами. По крайней мере, так думал он. Но Альба решила последовать примеру матери и использовать пустующую часть дома, чтобы прятать людей на одну или две ночи, пока не найдется другое, более надежное убежище, или возможность переправить их в другую страну. Она помогала тем, кто скрывался в подполье, уходя днем и смешиваясь с людским потоком в городе, но кто с наступлением ночи должен был прятаться, каждый раз в другом месте. Самые опасные минуты приходились на комендантский час, когда беглецы не имели возможности выйти на улицу, а полиция могла схватить их по первой же прихоти. Альба считала, что дом ее дедушки был последним местом, куда полиция могла бы ворваться. Мало-помалу Альба превратила пустые комнаты в лабиринт секретных уголков, где прятала своих подзащитных, иногда целыми семьями. Сенатор Труэба занимал только библиотеку, ванную и свою спальню. Там он жил, окруженный мебелью красного дерева, шкафами викторианской эпохи и персидскими коврами. Даже человеку, так мало склонному к предчувствиям, как он, этот мрачный особняк внушал тревогу: казалось, он скрывает в себе некое чудище. Труэба не понимал причину тяжелого чувства, охватившего его, так как знал, что странные звуки и непонятный шум, которые, по рассказам, слышали слуги, производила Клара, бродившая по дому вместе со своими друзьями-призраками. Он часто заставал свою жену врасплох, когда она скользила по залам в белой тунике и смеялась своим девчоночьим смехом. Он притворялся, будто не видит ее, не двигался и даже задерживал дыхание, чтобы не напугать ее. Если он закрывал глаза, притворяясь спящим, то мог почувствовать, как нежные пальцы касаются его лба, ощущал ее свежее дыхание, похожее на дуновение ветра, мог дотронуться рукой до ее волос. У него не было причин подозревать в этом что-то противоестественное, тем не менее он старался не вторгаться в таинственный мир своей жены и дальше кухни, нейтральной зоны, не заходил. Его старая кухарка ушла. В одной из перестрелок убили ее мужа, а ее единственного сына, набиравшего рекрутов в какой-то деревне на юге, повесили на столбе на его собственных кишках, намотанных на шею: это было местью народа за то, что он выполнял приказы своих начальников. Несчастная женщина лишилась разума, а вскоре сенатор Труэба потерял терпение, находя в еде волосы, которые она рвала на себе, непрерывно плача. Со временем Альба стала сама возиться с кастрюлями, вооружившись книгой рецептов, но несмотря на ее добрые намерения, Труэба почти каждый вечер ужинал в Клубе, чтобы по крайней мере один раз в день прилично поесть. Этим он предоставил Альбе большую свободу для переправки беглецов; она спокойно прятала людей и уводила их из дома до наступления комендантского часа, зная, что дедушка ничего не заподозрит.
Однажды появился Мигель. Она входила в дом в разгар сиесты, когда он вышел ей навстречу. Он ждал ее, спрятавшись в саду, в зарослях кустарника. Мигель перекрасился в блондина и был одет в синий костюм в елочку, напоминая обычного служащего банка. Но Альба мгновенно его узнала и не смогла сдержать крика радости. Они обнялись тут же, в саду, на виду у прохожих и тех, кто, скрываясь в доме, был не прочь стать свидетелем этой радостной встречи, пока не вспомнили об опасности. Альба провела Мигеля в дом, в свою спальню. Они упали на кровать в страстном порыве, вспоминая тайные имена друг друга, которые придумали во времена их встреч в подвале, отдаваясь любви, пока не почувствовали, что разрывается душа от боли, и тогда остановились, унимая частое биение своих сердец и стараясь успокоиться. Альба внимательно взглянула на Мигеля и увидела, что перед ней совершенно незнакомый человек, у которого не только были волосы, как у викинга, но недоставало бороды и маленьких круглых преподавательских очков. Он казался сильно похудевшим. «Ты ужасно выглядишь!» — шепнула она ему на ухо.
Мигель стал одним из лидеров партизан, следуя судьбе, которую сам определил для себя с отроческих лет. Чтобы обнаружить, где он скрывается, допрашивали многих мужчин и женщин, что, точно мельничный жернов, давило на душу Альбы, а для него было скорее привычным ужасом войны. Он сам готов был испытать подобную судьбу, когда придет время прикрывать других. Между тем он сражался в подполье, верный своей теории, согласно которой на насилие богатых следует отвечать насилием народа. Альба, которая тысячу раз воображала, что он пойман или погиб какой-нибудь ужасной смертью, плакала от радости, вдыхая его запах, наслаждаясь его телом, голосом, его теплом, прикосновением мозолистых от оружия пальцев, его привычкой ходить, слегка волоча ноги. Она молилась и проклинала его, целовала и ненавидела из-за
— Ты был прав, Мигель. Все так и случилось, как ты говорил, — призналась Альба, рыдая у него на плече.
Потом она рассказала ему об оружии, которое похитила у дедушки и спрятала вместе с дядей Хайме, и предложила отвезти его к тайнику. Ей хотелось бы отдать ему все оружие, которое они не успели выкрасть из погреба дома, но через несколько дней после военного переворота населению было приказано сдать все, что могло считаться оружием, вплоть до школьных перочинных ножей. Люди оставляли пакеты, завернутые в газеты, у церковных ворот, потому что боялись относить их в казармы, но сенатор Труэба не испытывал никакого страха, ведь его оружие было предназначено для уничтожения коммунистов, и об этом знали все. Он позвонил по телефону своему другу, генералу Уртадо, и тот прислал военный грузовик. Труэба проводил солдат до оружейного склада и там смог убедиться, онемев от удивления, что половина ящиков оказалась наполнена камнями и соломой, но понял, что если сообщит об этом, то втянет в историю кого-нибудь из своей собственной семьи или сам попадет в ловушку. Он стал извиняться, хотя никто этого не требовал, потому что солдаты не могли знать о количестве оружия, закупленного им. Он подозревал Бланку или Педро Терсеро Гарсиа, хотя порозовевшие щеки внучки заставили его в этом сомневаться. После того как солдаты увезли ящики, подписав акт о получении оружия, он взял за руки Альбу и стал трясти ее, чего никогда не делал, чтобы внучка призналась, имела ли она отношение к недостающим пулеметам и ружьям. «Не спрашивай меня о том, на что не хочешь получить ответ, дедушка», — сказала Альба, смотря ему в глаза. Больше они не возвращались к этой теме.
— Твой дедушка подлец, Альба. Кто-нибудь его убьет, как он того заслуживает, — сказал Мигель.
— Он умрет в своей собственной постели. Он уже очень старый, — ответила Альба.
— Кто убивает с помощью железа, не может умереть от удара шляпой. Может быть, я сам его убью когда-нибудь.
— Не дай Бог, Мигель, иначе ты меня заставишь сделать то же самое с тобой, — зло ответила Альба.
Мигель объяснил ей, что они не смогут видеться еще очень долго, а может быть, уже не увидятся никогда. Он пытался говорить с ней о том, как опасно быть подругой партизана, хотя она и защищена именем своего деда, но Альба так плакала и с такой тоской обнимала его, что он не смог не пообещать ей даже ценой их жизней найти случай увидеться еще. Мигель согласился поехать с ней на поиски оружия и боеприпасов, закопанных в горах, потому что больше всего в своей отважной борьбе нуждался именно в них.
— Надеюсь, что они не превратились в груду железа, — пробормотала Альба. — Только бы мне вспомнить точное место, ведь с тех пор прошло больше года.
Спустя две недели Альба организовала прогулку с детьми из общественной столовой в фургоне, который ей одолжили священники их прихода. Она взяла с собой корзины с едой, сумку с апельсинами, мячи и гитару. Никто из детей не обратил внимания на то, что по дороге она подсадила в машину какого-то белокурого мужчину. Альба вела тяжелый фургон с детьми по той же горной дороге, по которой проехала когда-то с дядей Хайме. Ее остановили два патруля и заставили открыть корзины с продуктами, но заразительное веселье детей и невинное содержимое сумок отвели их подозрение. Они смогли спокойно проехать к месту, где было спрятано оружие. Дети играли в пятнашки и в прятки. Мигель организовал футбольный матч, потом посадил всех в кружок и рассказывал сказки, а позже они вместе пели песни до хрипоты. Украдкой он начертил план местности, чтобы вернуться сюда со своими товарищами под покровом ночи. В этот счастливый день, проведенный на природе, они на несколько часов смогли забыть о напряжении военного времени и наслаждаться теплым солнцем в горах, слушая крики детей, которые впервые за много месяцев беззаботно играли среди камней и кустов.
— Мигель, мне страшно, — сказала Альба. — Неужели мы никогда не сможем жить как обычные люди? Почему бы нам не уехать за границу? Почему бы не убежать сейчас, пока еще есть время?
Мигель показал на детей, и Альба поняла, что он хотел ответить.
— В таком случае разреши мне уйти с тобой! — умоляла она, как уже не раз делала прежде.
— Сейчас мы не можем принимать неподготовленных людей. А уж тем более влюбленную женщину, — улыбнулся Мигель. — Будет лучше, если ты продолжишь свое дело. Нужно помогать этим бедным детишкам и их родителям, пока не наступят лучшие времена.
— По крайней мере скажи, как я могу найти тебя!
— Если тебя схватит полиция, лучше ничего не знать, — ответил Мигель.
Она содрогнулась.
В течение следующих месяцев Альба стала продавать мебель из дома. Поначалу она осмелилась вынести вещи только из нежилых комнат и из подвала, но когда все это было продано, начала уносить один за другим старинные стулья из гостиной, баручные подставки, колониальные сундуки, резные ширмы и даже столовые гарнитуры. Сенатор видел это, но ничего не говорил. Он подозревал, что его внучка собирала деньги на что-то запрещенное, подобно тому, как догадывался, что она проделала с оружием, похитив его, но предпочитал как будто не знать об этом, чтобы поддерживать неустойчивое равновесие в этом шатком мире, который почти уничтожил его. Он чувствовал, что события уходят из-под его контроля, а единственное, что по-настоящему имеет значение для него, — это его внучка, которую он не должен потерять, ведь только она еще связывала его с жизнью. Поэтому, когда стали исчезать одна за другой картины со стен дома и старинные ковры, шедшие на продажу новым богачам, он тоже ничего не сказал. Он чувствовал себя очень старым и очень усталым, у него не осталось сил бороться. Граница между тем, что казалось ему хорошим, и тем, что он считал плохим, уже стиралась. По ночам, когда сон заставал его врасплох, ему снились кошмары, в которых он поджигал кирпичные домики. Он решил, что если его единственная наследница надумала разорить дом, он не станет противиться этому, потому что ему уже недалеко до могилы, а туда все равно ничего не возьмешь. Альба хотела поговорить с ним и все объяснить, но старик отказался слушать сказку о голодных детях, которые получали милостыню в виде тарелки супа от продажи его французского гобелена, или о безработных, которые вторую неделю держатся с помощью его китайского сервиза. Он продолжал считать, что все это было чудовищными происками международного коммунизма, но нельзя взваливать ответственность за это на плечи Альбы. Однако в один прекрасный день, когда он вернулся домой и не увидел портрета Клары, висевшего при входе, он решил, что дело переходит границы его терпения, и рассердился на внучку.