Дом-фантом в приданое
Шрифт:
— Понятно, — сказал Добровольский.
В Женеве никто не ходил в валенках, круглый год было солнечно, и в феврале цвела магнолия. По набережной бегали дети, коляски стояли как попало, и подростки в роликовых коньках старательно их объезжали. В ботаническом саду в воскресенье утром не протолкнуться — все приходят завтракать на лужайки, с корзинами, пледами и детьми, а потом уезжают в горы, загорать или кататься на лыжах, смотря по сезону.
Офис Добровольского находится в центре, впрочем, в Женеве центр везде, на вымощенной булыжником, круто поднимающейся вверх улочке,
Валенки и баечка, подшитая в варежки, были так же далеки от него, как Британия от Гондураса.
Только почему-то нынче он чувствовал себя как раз гондурасцем, а не британцем, — тем, кому приходится растолковывать самые простые вещи и который не понимает самых простых слов вроде «ботвы»!
— Значит, валенки есть у всех, — подытожил он. — Понятно.
Он помолчал еще немного, собираясь с мыслями. Эти валенки почему-то совершенно вывели его из равновесия!..
— Липа, на нашем этаже четыре квартиры. Ваша, моя, Парамоновых и еще одна. Кто в ней живет?
— Да Вовчик в ней живет! — воскликнула Люсинда. — Студент.
— Я никогда его не видел.
— Да его никто не видит никогда, — сказала Олимпиада. — Вернее, очень редко. Я даже не знаю, студент он, или кто. Когда-то говорил, что студент, но с тех пор времени много прошло.
— А может, там нет никого?
— Есть! — уверенно провозгласила Люсинда. — На той неделе деньги собирали, так его дома не было. Я ему записку в дверь сунула, чтоб он Любе сто рублей сдал, ну, он на следующий день пришел и сдал!
— Может, он рано уходит и поздно приходит, — Олимпиада пожала плечами. — А может, вообще не приходит. Хотя у него есть мотоцикл, он стоит на той же стоянке, что и моя машина, рядом практически. Иногда я приезжаю, а мотоцикла нет, значит, студент катается где-то. Но чаще всего стоит.
— То есть вы хотите сказать, что он все время дома, но ни разу не вышел на шум?!
— Да мужикам вообще ни до чего дела нет, — поделилась наблюдением Люсинда, — кабы не бабы, они вообще из нор не вылезали бы!
— Ну, Парамонов, например, был очень активный, — возразила Олимпиада Владимировна, и они заспорили, какой именно был Парамонов.
Добровольский думал.
Валенки есть у всех. Кто живет в четвертой квартире на их площадке, неизвестно. Чем занимался слесарь, неизвестно тоже. Откуда на площадке возник жилец Красин с портфелем, тем более неизвестно, никто не видел, как он появился.
Кто-то забрал лопату после того, как ударил Парамонова по голове. Кто-то наблюдал за ним, Добровольским, когда он осматривал крышу. Кто-то открыл дверь в квартиру покойного слесаря. Кто-то подмел пол там, где были следы. Следы были от парамоновских ботинок, валенок и кед.
У Люсиндиной тетушки валенки были в пыли, Добровольский рассмотрел их, когда делал вид, что искал зажигалку. Где была тетушка, когда Парамонова
Зачем понадобилось слесаря взрывать, непонятно совсем. Что делал писатель Женя в Шереметьеве — загадка.
Добровольский знал, что нельзя думать, когда так мало информации, но первый раз в жизни он не понимал, как ее добыть, не возбуждая подозрений. Кроме того, он почти забыл о том, что не должен привлекать к себе внимание властей, или вся многолетняя работа пойдет псу под хвост.
Пардон, коту. Под хвост коту Василию.
Вышеименованный кот лежал у него на коленях, очень тяжелый, очень горячий, и громко тарахтел, будто внутри у него работал моторчик. Добровольский рассеянно его чесал, а Василий подставлял места для чесания.
Олимпиада Владимировна подумала с некоторой тоскливой жалостью к себе, что ей бы тоже хотелось, чтобы кто-нибудь ее почесал, да вот некому, и тут же себя одернула. Дома на диване спит Олежка, а ее посещают подобные мысли!
Но что делать, если они сами лезут ей в голову?!
Добровольский спохватился и предложили дамам еще чаю. Дамы отказались.
Следовало подниматься и уходить, но расставаться почему-то никому не хотелось.
Павел Петрович решительно не знал, чем бы их задержать, и даже растерялся немного. К светской беседе он не был готов, да и вряд ли возможно завести с ними светскую беседу.
Олимпиада Владимировна еще мгновение сидела, сильно выпрямив спину, а потом поднялась, и Добровольский поднялся следом, подхватив кота. Василий свешивался длинной тушкой на две стороны, но не делал никаких попыток освободиться.
Он тоже наслаждался обществом. Столько лет у него ничего этого не было — дома, кресла, батареи, чистой руки, которая гладила бы спину. Он даже позабыл, было ли когда-нибудь вообще! А если и было, то значительно хуже, чем то, что наступило теперь, — рай, нирвана! Раньше Василий — тогда он еще был даже не Барсик, а Шурик, — служил в библиотеке, ловил тамошних мышей и выучил много красивых и умных слов.
Он вообще был ученый кот и знал толк в жизни.
— Спасибо за чай, — поблагодарила Олимпиада, и Добровольский понял, что она расстроена. Все это читалось на ее лице так легко, как на книжной странице. — Мы должны уходить.
— Последний вопрос, — сказал Павел Петрович, и она посмотрела на него с надеждой.
Никаких надежд, мысленно приказал ей Добровольский.
Я все вижу.
Я все знаю.
Ты умненькая, воспитанная, начитанная, славная внучка Анастасии Николаевны, которая работала в Ленинке, и скрасила моему деду жизнь, когда мы все бросили его одного. Ты мне подходишь, если не по возрасту, то по воспитанию. Хотя и по возрасту подходишь тоже, потому что мне, в силу взрослости моей, глубоко наплевать на многое, на твоего кавалера, к примеру. Я знаю, что уведу тебя от него в два счета. Нет, на счет «раз». Тебе будет со мной головокружительно интересно, и мне, скорее всего, будет интересно с тобой — вон ты какая, стойкая, справедливая, благодарная! И именно поэтому — стоп. Никаких надежд. Никакого будущего.