Дом-фантом в приданое
Шрифт:
— Сама знаешь, что делать, чтобы денег не платить, — сказал он, и глаза у него стали как маслины, черные-черные и блестящие, — а не хочешь делать, тогда плати, как все!
Люсинда заплатила и оказалась на мели.
Предстояли долгие и безрадостные выходные, когда решительно нечем себя занять, ибо крохотная квартирка в старом-престаром московском доме, по ошибке позабытом среди старых-престарых московских лип и тополей, уже вылизана до блеска, и суп сварен «на три дня». Пойти некуда, так что придется развлекать тетю Верочку чтением вслух из какой-нибудь месячной давности газетки какой-нибудь статейки о разводах и свадьбах
А у Липы сидеть долго нельзя, она кофе напоит, да и выставит, и вон еще говорит, что песня плохая!.. Может, и плохая, но как же она выйдет хорошая, когда тетя Верочка терпеть не может шума и запрещает Люсинде «играть на музыке», и та играла, только когда Верочка давно и прочно похрапывала за тоненькой стенкой или в редкие счастливые часы, когда удавалось спровадить ее на лавочку в палисадник «подышать».
«Дышала» тетя Верочка только летом, а пока март и надеяться нечего, не пойдет она.
— Кофе, — объявила Олимпиада Владимировна, появляясь на пороге комнаты с подносиком, — сейчас попьем, покурим — и по делам!..
Люсинда ей позавидовала.
Надо же, совсем молодая, такая же, как и она, Люсинда, а сама себе хозяйка, ловкая, проворная, образованная, машину водит — тайная и страстная Люсиндина мечта!.. Только что была заспанная, сердитая, а вот явилась в джинсах, в белом свитерке, свежая, словно только что умывшаяся колодезной водой.
В станице Равнинной у дяди Васи с тетей Зоей на дворе колодец с такой холодной водой, что когда из него доставали бадью даже в самый жаркий, самый раскаленный летний полдень и наливали в кружку, та моментально покрывалась ледяной серебряной паутиной, и лоб начинало ломить, если глотать большими глотками. Еще у них черешневые заросли — ешь сколько хочешь, хоть лопни, и даже мыть не надо, — и сливы по размеру как небольшие баклажаны, в туманной пыльце, которая пропадает, как только проведешь по ней пальцем.
Олимпиада налила кофе в маленькие чашечки, а Люсинда любила пить из больших кружек — вкуснее ей было из больших! — и чтобы к кофе было что-нибудь, булка с маслом, колбаса большими кусками или хоть яблоко, что ли!.. У Олимпиады к кофе были маленькие штучки, которые назывались «круассаны», а Люсинда никак не могла запомнить, называла их «курасаны», и Олимпиада очень на нее за это сердилась.
— Тебе учиться надо, — сказала хозяйка, изящно глотнув из своей чашечки, и красными ноготками отломила кусочек от этой самой «курасаны». — Смотри, на кого ты похожа!
— На кого? — перепугалась Люсинда и осмотрела себя. Ничего такого — рубаха, правда, не новая, зато чистая, байковая и еще крепкая, хорошо пошитая, с оборочкой. Люсинда неплохо шила и понашила себе рубах, и тете Верочке понашила тоже.
— На чучело ты похожа, — сказала безжалостная Олимпиада. — На чучело гороховое!
— Не похожа я на чучело!..
— Ты сколько лет в Москве живешь? — Но ответить не дала, продолжала говорить, а на собеседницу даже не взглянула:
— Ты же не вчера приехала! Ну, торгуешь ты на рынке, а дальше что? Ну, песенки сочиняешь убогие, то небеса у нее дышат зарею, то звезды светят любовью, то еще какая-нибудь чушь! Ты бы хоть падежи выучила или книжки почитала, тогда знала бы, что «ихний» не говорят и что Кеннеди — это не марка джинсов, а американский президент!
Люсинда обиделась, хоть вообще-то не была обидчивой.
— Ты же знаешь, что я работаю. Некогда мне учиться,
— Детективы ты читаешь, — перебила Олимпиада насмешливо, — маразм! Она была вся несчастная, и дедушку у нее прикончили, зато герой был добрый, честный, милый банкир, да? А дедушка оказался миллионером, и его миллионы перешли к ней, а банкир потом на ней женился! Это ты читаешь, да? Это, дорогая моя, не чтение, а разложение ума, вот что!..
— Как — разложение? — еще больше перепугалась Люсинда, позабыв, что обиделась.
— Да в прямом смысле, — фыркнула Олимпиада. — От такого чтения размягчение мозга бывает, а больше ничего! И никакой пользы ни для души, ни для чего.
— Да не, — задумчиво сказала Люсинда, которой не понравилось «размягчение мозга», — там не так. Весело, интересненько так. А что конец хороший, то при нашей жизни только такой конец и нужен, потому что хоть в книжке почитать, как оно у людей бывает, не так, как у нас-то!
— Да в том-то и дело, что ты веришь во всякую чепуху, веришь только потому, что так в какой-нибудь дрянной книжонке написано!.. А это не правда. Такого не бывает. Никто не придет тебя спасать, если ты сама себя не спасешь, понимаешь?
— Не, не понимаю. — Кофе в чашечке кончился. Люсинда с тоской посмотрела на кофейничек и подлила себе. Там уже почти ничего не оставалось, сейчас допьют и разойдутся, и придется к тете Верочке идти, а не хочется! — Как же — не верить? Если не верить, то лучше и не жить тогда, а вон с обрыва в Дон кинуться!
— Нет здесь никакого Дона, — отчеканила Олимпиада. — Дон в Ростове, насколько я знаю. А верить во всякую ерунду — очень глупо. И мало того, что глупо, еще и вредно, потому что расслабляет. Поняла?
— Я ж не совсем дура, — пробормотала Люсинда. — Чего ж тут не понять-то!
— А раз поняла, держи!
И подала ей с этажерки книжечку, тоненькую, тверденькую, глянцевую. На обложке была нарисована какая-то трава, а на траве жук, похожий на соседа, Владлена Филипповича Красина.
Завидев жука, Люсинда заскучала и расстроилась.
У жука были усищи длиной почти как та трава — ну, так же не бывает, чтоб у жуков усы такие длинные! — и человеческие глаза. И глаз таких у жуков не бывает, у них вообще глаз не разглядишь, да и противные они, чего там особенно разглядывать!..
И автора она не знала — какой-то Михаил Морокин. Что за Морокин?…
— А про что это?
— Про что! — фыркнула Олимпиада Владимировна. — Про жизнь это, настоящую, человеческую, а не эти твои слюни с сахаром, которые ты обожаешь! Почитай, почитай, может, поймешь что-нибудь!
— Чегой-то я не пойму, — начала было Люсинда, но тут зазвонил телефон.
Дом был очень старый, построенный в начале прошлого века и — удивительное дело! — простоявший до века нынешнего. Все в нем было старое — стены, крыша и даже фонарь в палисаднике старый. И трубы старые, сипящие, кашляющие, хрипящие, как седой, толстый и одышливый пес Тамерлан соседей Парамоновых, и телефонные линии тоже старые, и ничего с этим нельзя поделать. Телефоны, черные, огромные, с пожелтевшими дисками и неудобными холодными трубками, были намертво прикручены к стенам в прихожих, и нет никакой возможности заменить их изящными, легкими, современными — монтеры в один голос говорят, что «линия не тянет»! И звонили они сумасшедшим заливистым довоенным трамваечным трезвоном, так что стены тряслись.