Дом голосов
Шрифт:
— После ужина мы закроем крышку как следует, — объявляет мама. — Вот увидишь, будет весело.
Мне вовсе не весело. Эта игра какая-то страшная. Когда папа начинает заколачивать крышку, стук молотка раздается вокруг меня и в моей голове. От каждого удара я вздрагиваю. Закрываю глаза. Это все не взаправду, это просто очень плохой сон. Я начинаю плакать. Слышу мамин голос.
— Не плакать, — говорит она самым своим строгим тоном.
Там, внутри, темно и тесно: я не могу двигать руками.
— Когда почувствуешь, что больше не выдержишь, пошевели ногой с колокольчиком: мы услышим и откроем
— Но ты должна продержаться как можно дольше, — увещевает мама и начинает считать.
Первые несколько раз я заставляю колокольчик звенеть прежде, чем счет доходит до ста. Я хочу прекратить, но они настаивают, говорят, что это важно. Я не понимаю почему, но даже не могу возмутиться. Они не разрешают. Так продолжается почти весь день. Иногда я плачу настолько безудержно, что им тоже больно, я это замечаю. Тогда мы прерываемся ненадолго, но потом начинаем снова.
К вечеру я настолько устала и измучилась, что даже не в силах ужинать. Мама и папа относят меня в постель, остаются со мной, гладят мне руки, пока я не засыпаю. Целуют, просят прощения. Наконец тоже начинают плакать.
Наутро мама будит меня. Заставляет одеться, выводит из дома. Я вижу, что папа стоит под старым каштаном. У него в руках лопата. Когда мы подходим ближе, я замечаю, что он вырыл яму рядом с местом, где похоронен Адо. У его ног стоит мой сундук. Слезы непроизвольно текут у меня по щекам. Почему вы делаете это со мной? Мне очень страшно. Мама и папа никогда не причиняли мне зла, этот страх для меня внове и поэтому так ужасен.
Мама встает передо мной на колени:
— Сейчас мы опустим сундук в яму. Будем делать все постепенно, но придет момент, когда папа засыплет его землей.
— Я не хочу, — твержу я сквозь рыдания.
Но у мамы неумолимый взгляд, в нем нет места жалости.
— Когда почувствуешь, что тебе не хватает воздуха, позвонишь в колокольчик, и мы тебя вытащим.
— Не хочу, — повторяю я вне себя.
— Послушай: ты — особенная девочка.
Особенная девочка? Я этого не знала. Что это значит?
— Поэтому мы с папой должны защищать тебя от чужих. Чужие ищут тебя. Если хочешь жить, ты должна научиться умирать.
После нескольких попыток наступает момент решающего испытания. Папа уже заколотил сундук. Еще немного, и я слышу, как комья земли сыплются на крышку. Отрывистые, неистовые звуки. По мере того как слой земли надо мной становится толще, звуки стихают. Я слышу, как ритмично лязгает лопата. Слышу собственное учащенное дыхание. Потом остается только оно, и стук моего маленького сердечка, отдающийся в ушах. Тишина вокруг меня еще хуже темноты. Я думаю об Адо. Я никогда не задавалась вопросом, что он чувствует, запертый в своем сундуке, под землей. Теперь мне его жалко. У него даже нет колокольчика, привязанного к щиколотке. Никто не может ему помочь. Сколько времени прошло? Я забыла начать счет. Дышать становится трудно. Я долго не выдержу. Я шевелю ногой, звон колокольчика оглушает, раздражает меня. Но я продолжаю звонить. Не хочу оставаться здесь, внизу. Не хочу умирать. Но ничего не происходит. Почему я не слышу, как лопата снова втыкается в землю? И тогда во мне возникает ужасное сомнение. Что, если мама и папа не могут меня слышать? Что, если они ошиблись? Я начинаю кричать.
Невидимая рука закрывает мне рот. Я умираю.
12
Ханна вышла из транса внезапно, приподнялась на качалке и широко распахнула глаза. Но все еще задыхалась.
— …четыре, три… — Пьетро Джербер считал быстро, чтобы помочь ей восстановить связь с реальностью. — …два, один: дышите, — призывал он. — Не бойтесь: дышите.
Она была напряжена, крепко вцепилась в подлокотники. Дышала прерывисто.
— Вы больше не в сундуке, это прошло, — уговаривал гипнотизер, беря ее за руку.
Джербер настолько вовлечен в ее рассказ, что сам не уверен, что находится у себя в кабинете. Ему слышался звон колокольчика, спрятанного в кармане. Он испытывал тот же ужас, что и Ханна Холл. И снова прикоснулся к ней. Но виной всему паника, сказал он себе. А еще мысль о сыне, который спал с этой проклятой красной ленточкой на щиколотке.
Наконец женщину удалось убедить: она вернулась в реальность, ее окружавшую, задышала ровно.
— Так, молодец, — подбодрил ее доктор, заодно высвобождая руку.
Ханна оглядывалась вокруг, все еще не доверяя своим чувствам.
Джербер направился к книжному шкафу. Открыл его, взял бутылку воды, налил немного в стакан, отнес пациентке, отметив, что сам весь дрожит. Нужно успокоиться, сказал он себе. Не ровен час, Ханна заметит.
— Я умерла, — твердила вне себя Ханна, не сводя с него полных ужаса глаз. — Умерла.
— Ничего подобного.
— Как вы можете это знать? — чуть ли не взмолилась она.
Психолог вернулся к своему креслу. «Если бы вы умерли, вас бы тут не было», — пришел ему в голову ответ, самый очевидный, но и наименее подходящий: перед ним женщина, страдающая тяжелой формой паранойи, этого не следует забывать. Ссылка на очевидность не поколеблет убеждения того, кто живет, опутанный коконом разнообразных страхов.
— Я подавила память о ферме Штрёмов.
— Мне жаль, что воспоминание всплыло так внезапно, а главное, что пробуждение от гипноза оказалось травматическим.
Однако Ханна мгновенно оправилась от шока. Выражение лица изменилось, стало по-прежнему непроницаемым. Сунув руку в сумку, она как ни в чем не бывало вытащила зажигалку и «Винни».
Джербер поразился такой внезапной перемене. Будто бы две разных личности обитали в одном и том же человеке.
— Они могли меня слышать…
— Кто, чужие?
— Мои родители… Стоя над ямой, они прекрасно слышали звон колокольчика, сами сразу в этом признались. Но не стали тотчас же меня откапывать. — Ханна глубоко затянулась, изучая реакцию Джербера. — Знали, что я потеряла сознание, но их целью было выяснить, сколько времени я смогу выдержать под землей. Колокольчик служил для того, чтобы я поверила, будто могу позвать на помощь, а на самом деле то был всего лишь способ утихомирить меня.
— По-вашему, они поступали правильно?