Дом горит, часы идут
Шрифт:
Существует ли связь между перевоплощением и самопожертвованием? На этот вопрос надо ответить утвердительно.
К примеру, прожить год среди шахтеров – это самопожертвование и в то же время опыт существования в образе.
Как он решился на такое? Даже еврейское имя Шлойме сменил на Семена.
Уж не испытывал ли он себя? Проверял, сможет ли он забыть о происхождении и немного побыть русским?
Представьте себе, получилось. Очень скоро его было не отличить от
Да и можно ли тут выделиться? Лица у всех закопченные, а из темноты ярко горят глаза.
Одно отличие, правда, есть. Иногда Раппопорт доставал блокнот и что-то в него записывал.
Если бы кто-то мельком заглянул в эти записи, то был бы без сомнения удивлен.
В русских буквах больше мягкого и округлого, а в еврейских – квадратного и острого.
Хотя этот язык для тебя чужой, все равно почувствуешь: не подходи, уколю!
6.
Сцена – это по большей части другие. Из этих других режиссер создает что-то свое.
Видно, еще потому Семен Акимович увлекся театром, что была в нем этакая жадность к жизни.
Не только всматривался, но и накапливал. На основании долгих наблюдений создавал своего рода архив действительности.
Все для него важно. И особенные, с привкусом гари, шахтерские словечки, и предметы еврейского быта.
Сложнее всего с этим бытом. Все же одно дело то, что говорят, а другое – то, из чего едят и пьют.
Раппопорт нашел выход. Прежде чем отправиться в экспедицию, купил фотоаппарат.
Теперь для всего хватало места. Люди и надгробия на его снимках помещались в полный рост.
Неудивительно, что тут участвует фотография. Когда быт исчезает, он превращается в тень.
Фотография – и есть тень. Не то чтобы несуществующее, но столь же невесомое, как слово.
К уходящей натуре Семен Акимович испытывал нежность. Тут не “Остановись, мгновенье!”, а “Не уходи! Повремени!”
7.
Еще Раппопорт взял псевдоним С. Ан-ский. В новой своей фамилии спрятал цитату.
Поэт Анненский подписывал стихи: “Ник – то”. Так вот Семена Акимовича можно назвать “никто”.
Как видно, потому он жил разными жизнями, что хотел свое несуществование преодолеть.
Ну кто такой Шлойме Раппопорт? Только и скажешь, что житель черты оседлости.
Совсем другое – журналист Раппопорт. Вроде только уточнение, а читается по-другому.
Кстати, это относится к эсеру Раппопорту и шахтеру Раппопорту. К общим сведениям тут добавлен сюжет.
Никак он не мог без этих сюжетов. Прямо хлебом не корми, а дай поучаствовать.
Это у него от увлечения театром. Люди сцены никогда не удовлетворятся равенством себе.
Не о нем ли сказано: кто был ничем, тот
8.
Небольшой писатель Чириков, но реалистический. Там, где символист предпочтет обобщение, он непременно уточнит.
Буквально каждая реплика узнаваемая. Остается только поставить столик и разложить гору часовых механизмов.
Дальше появится уже упомянутый Лейзер и произнесет очередную сентенцию.
Еще не забудьте об акценте. Вместе с мерным покачиванием головы он создает ритм.
– И вот уже десять лет я смотрю с утра до вечера в часы и боюсь, что кто-нибудь придумает такие часы, которые никогда не будут портиться!
Каждый ответ Лейзера потому убедителен, что в нем скрыт новый вопрос.
– Неужто когда-нибудь будет такой порядок, что не только люди, но часы не будут спешить?
Словом, вывод оказывается поводом для сомнений. Вроде как высказал уверенность, а потом себя одернул: нет, тут что-то не так.
Другие персонажи не уступают этому старику. И уж точно ни в чем не уступают реальности.
К примеру, Березин – почти Блинов, а его невеста Лея – почти Колина супруга Лиза.
Сперва Березин ни во что не вмешивается. Лию любит, евреям сочувствует, но особого рвения не проявляет.
Дело, конечно, в темпераменте. В ремарке сказано, что этот герой “говорит спокойно, иногда вяло, но всегда рассудительно”.
Помните письмо об устройстве соски? Когда Коля что-то растолковывал, то не жалел сил.
Вот и Березин такой. Всякий аргумент он сопровождает фразой: “Это верно”.
Будущие родственники его тормошат. Прямо требуют за второстепенным увидеть главное.
Сначала на штурм идет Лея: “Всякий раз, когда я услышу, что где-нибудь бьют евреев, я чувствую, что я жидовка…”
Тут она произносит нечто нестерпимое. Теперь ему все же придется что-то сделать.
Можно ли было вообразить, что он когда-нибудь услышит: “И я начинаю чувствовать неприязнь даже к тебе”.
Представляете, как она это говорит? Спокойно-спокойно, с каждым словом все больше растравляя рану.
Затем наступает черед Нахмана: “И я хотел бы узнать, что вы будете делать, когда увидите, что бьют жидов?”
Характерно это “и” в начале. Фраза начинается с высшей точки, а потом движется вниз.
Березин не принимает этого “и”. Он начинает с совершенно ровного места.
Так разговаривала бы еврейская гора с русской равниной. Поэтому собеседники не слышат друг друга.
“Вам это интересно?” – спрашивает Березин. Словно речь о второстепенных вещах.
Нахман настаивает на своем “и”. Считает, что нейтральная интонация обозначает безразличие.