Дом и корабль
Шрифт:
Видя, что она обдумывает, куда бы еще позвонить, Иван Константинович громко кашлянул.
— Вам что? — отрывисто спросила Суворова и, не дожидаясь ответа, закричала: — Побойчее говорите, мне некогда.
Художник посмотрел на нее с любопытством.
— Милая девушка, — сказал он, улыбаясь, но очень серьезно, — почему вы на меня кричите?
Теперь удивилась Суворова.
— Я не на вас кричу, — сказала она сиплым шепотом. — Я вообще кричу. — И как бы в доказательство того, что она не может говорить тихо, опять закричала: — Что вам надо? Какие странные люди!..
— Я прошу доложить товарищу Северцеву, — сказал художник, по-видимому, вполне удовлетворенный полученным объяснением, —
Это было неделикатно и совсем не в стиле художника, но, как видно, он знал, что делал. — Суворова смягчилась.
— Ладно, попробую, — просипела она и скрылась за похожей на шкаф дверь. Меньше чем через минуту она выкатилась обратно и, даже не взглянув на Митю, кинулась к телефону.
Оставалось одно — ждать. Какая-то добрая душа уступила Ивану Константиновичу стул. Митя стал рядом и, чтоб скоротать время, стал присматриваться и прислушиваться. Вскоре он понял, что население «предбанника» делится, на две категории: вызванные и пришедшие по своему почину: первые имели преимущество, практически почти неощутимое, ибо все время появлялись какие-то запыхавшиеся люди, которых Суворова вне всякой очереди и даже слегка подталкивая в спину препровождала к секретарю, Митя подсчитал, что за четверть часа в кабинет вошло одиннадцать человек, а вышел — вернее, выскочил как ошпаренный — только один. Всякий раз, когда Суворова отпирала своим ключом дверь кабинета, все сидевшие на стульях, стоявшие в очереди и курившие в дверях замолкали и оборачивались, и тогда на секунду становился слышен высокий, скандирующий слова голос секретаря. Появился взмыленный Юрочкин и, провожаемый восторженными проклятиями Суворовой, скрылся за дверью. По временам кто-нибудь из заждавшихся шумно вздыхал и произносил «ах, черт!» или даже «о господи!», но никто не ворчал и не жаловался, все понимали — решается вопрос первостепенной важности. Сидевший рядом с художником пожилой человек в форме речного флота шепотом объяснил суть дела: в районной хлебопекарне лопнули трубы и прекратилась подача воды, во многих булочных вместо хлеба пришлось выдать зерно, на ремонт потребуется несколько дней, а пока Анатолий Петрович (Северцев — догадался Митя) вместе с райкомом комсомола организует подачу воды по ручному конвейеру.
— Откуда же? — спросил Митя.
— А из проруби. Ведрами по цепочке.
Наконец дверь кабинета широко распахнулась, и оттуда, весело переругиваясь, вывалила целая толпа — десятка два парней и девушек. Последним вышел высокий и очень стройный человек в гимнастерке без петлиц и меховой безрукавке. Окинув «предбанник» быстрым и все еще смеющимся взглядом, он безошибочно угадал художника и направился к нему так стремительно, что тот не успел подняться ему навстречу.
— Здравствуйте, — звонко сказал секретарь, протягивая обе руки, — левую он положил художнику на плечо, чтоб помешать ему встать. — Так сказать, гора с горой не сходится… Теперь практическая сторона: если у вас что-то стряслось и дело безотлагательно срочное — я вас слушаю. Если же, будем надеяться, ничего не случилось и вы пришли просто так, поговорить по душам, то — прошу прощения — придется подождать, пока несколько разрядится обстановка.
— Тогда положение безвыходное, — сказал художник со своей серьезной улыбкой.
— Почему же?
— Потому что дело срочное, а говорить надо по душам.
Северцев посмотрел на художника, художник на Северцева, и Митя, очень беспокоившийся, как бы Иван Константинович по простоте душевной не ляпнул чего-нибудь
— Попробуем все-таки поискать выход, — сказал секретарь и подмигнул.
После этого он принял еще троих. Круглые часы над дверью кабинета пробили двенадцать, они могли и не бить, желудок напоминал про обеденный час точнее хронометра. Десять минут первого Суворова юркнула в кабинет с подносом. Вернувшись, она медленно обвела глазами всех ожидавших приема, лицо ее приняло детски растерянное выражение, и Митя понял: забыла, зачем пришла. Встретившись взглядом с Митей, она хлопнула себя по лбу и скомандовала:
— Проходите!
В просторном кабинете секретаря не было ничего примечательного, кроме больших и очень чистых окон, смотревших на тихую улицу. Северцев усадил посетителей в глубокие кожаные кресла, стоявшие по обе стороны маленького, накрытого зеленым сукном столика, а сам присел на край письменного стола, и по непринужденности, с какой он это сделал, Митя понял, что секретарь часто сидит там. Несколько секунд секретарь и художник молча изучали друг друга, и Митя только теперь заметил, что у секретаря седая голова. Но седина его не старила, скорее молодила.
— Никогда не видел настоящего секретаря райкома, — сказал Иван Константинович, и Митя ужаснулся — что за начало для разговора.
— Никогда не видел настоящего художника, — сказал Северцев. — То есть приходилось, конечно, встречаться во всякого рода кулуарах, но это же, сами понимаете, не то.
— Не то, не то, — подтвердил художник. — Надо ходить в гости и разговаривать. Без регламента и без этих девиц, которые строчат… Попросту — чай пить.
— Золотые слова, — сказал секретарь, вставая. Он сдернул салфетку со стоявшего на зеленом сукне подноса, и Митя увидел три чисто вымытых тонкостенных стакана, блюдечко с тремя кусочками рафинада и блестящий мельхиоровый чайник. Художник смутился.
— Это выглядело как намек…
— Я как намек и понял, — весело сказал секретарь. — Насчет сахара не густо, но зато с лимоном.
Чай выпили молча, благоговейно.
— А теперь, — сказал секретарь, дожевывая лимонную корочку, — позвольте узнать, по какому поводу…
— Повод печальный, — твердо сказал художник. — Сегодня утром арестована женщина, которую я знаю тридцать лет…
— Минуточку, — перебил секретарь. Он соскользнул со стола и сел на свое обычное место, между несгораемым шкафом и телефонными аппаратами. — Минуточку. А почему, собственно, вы решили обратиться ко мне?
— Как это почему? — удивился художник.
— А вот так — почему? Райком не производит арестов.
«Всё», — подумал Митя.
— Насколько я понимаю, — сказал художник самым невозмутимым тоном, — райком также не выпекает хлеба.
Секретарь с хмурым удивлением воззрился на Ивана Константиновича. И вдруг захохотал.
— Ого! — сказал он, отсмеявшись. — С вами держи ухо востро… Ну хорошо. — Он вздохнул. — Так что же все-таки вы от меня хотите?
— Я хотел бы знать, в чем ее обвиняют, — сказал Иван Константинович. — Это наверняка недоразумение.
Секретарь промолчал.
— Во-вторых, я рассчитываю на ваше вмешательство. Вы знаете Юлию Антоновну, знаете как честного работника, и ваш долг — воспрепятствовать оговору.
— Вы что же, не доверяете следствию?
— Нет, я очень доверяю следствию и хотел бы помочь ему не совершать ошибок. И последнее — я хочу, чтоб вы помогли мне взять Кречетову на поруки.
Вероятно, Северцева было нелегко озадачить. Ивану Константиновичу это удалось.
— Что-то я ничего не слыхал о подобных случаях, — сказал Северцев, помолчав. — А как вы себе это представляете?