Дом и корабль
Шрифт:
— В вашем понимании — нет. Мы руководствуемся целесообразностью. То, что на данном этапе целесообразно, — это и есть справедливость. Вы не согласны, Тамара Александровна?
— Для меня все это слишком сложно, — сказала Тамара. — По-моему, он — дрянной человек, вот и все. И, наверно, не я одна так думаю.
— Наверно. Работников этой системы столько поносят, причем не всегда справедливо, что они давно отчаялись угодить общественному мнению. Георгий Антонович любит говорить: если семь человек на флоте не имеют ко мне претензий, я уже доволен.
— Почему именно семь? — спросил Митя.
— Три
Селянин посмотрел на ручные часы. Как видно, этот человек не любил около себя плохих вещей. Часы были золотые, плоские, редкой восьмигранной формы.
— Прошу прощения, — сказал он, поднимаясь, — я заболтался.
Тамара встала проводить гостя, и Мите пришлось встать тоже. Однако она продолжала опираться на его руку, и это было приятно.
— В доказательство того, что вы меня простили, — сказал Селянин, кутая горло и застегивая шинель, — разрешите мне как-нибудь при случае еще раз засвидетельствовать вам свое глубочайшее почтение.
Сказано было это очень ловко. Фраза заключала в себе и легкую иронию — по отношению к старомодному обороту, и самое натуральное уважение.
— Откуда ты его знаешь? — спросил Митя, когда со двора донеслась мотоциклетная пальба. Нарочно грубо, чтоб подчеркнуть свое право спрашивать, в глубине души у него не было подозрений.
Тамара поняла и не обиделась.
— В начале войны он пришел к Николаю за какой-то экспертизой.
Митя чуть было не спросил, кто такой Николай, но вовремя спохватился.
— Интересно, что этот тип думает о нас с тобой? — сказал он, криво усмехаясь.
Тамара резко повернулась:
— Думает то, что есть на самом деле. Тебя это очень беспокоит?
— Он тебе нравится?
— Не знаю. Он вряд ли хороший человек, но не скучный. К чему весь этот разговор? Тебе этот человек неприятен? Ты его не хочешь? Когда он явится, я ему так и скажу. И он больше не придет.
— Ну, это уже глупо.
— А если глупо, то перестань хмуриться и ворчать. Тем более что ты мне не муж.
— А кто я тебе?
Тамара передернула плечами:
— Откуда же мне знать? На этот счет у меня нет никакого опыта.
Час спустя Дмитрий Туровцев вышел из-под арки на Набережную, над которой крутились первые жесткие снежинки, испытывая острый разлад между своими чувствами и принятыми ранее решениями.
«Ничего не понимаю, — думал Митя, поеживаясь. — Если допустить хотя бы на минуту, что немецкие шпионки умеют быть такими самозабвенно-пылкими и трогательно-нежными потому, что проходят специальный инструктаж, если все ласковые слова, что шептала мне на ухо Тамара, если неожиданно наворачивающиеся и сразу высыхающие слезы, прелестное озорство, чудесная способность мгновенного понимания и та душевная близость, которая исключает скуку и отчужденность, наступающие у многих вслед за физическим обладанием, — если все это, повторяю, входит в обычный шпионский ассортимент, то тогда надо сделать вывод, что силы зла неодолимы, а мир непознаваем».
Так или иначе, выполнить завет Горбунова он был не в состоянии. Решение проблемы откладывалось
Поднимаясь по трапу на плавбазу, Митя нервничал. Он был в отлучке два часа — срок немалый. Из кают-компании доносилось мирное звяканье чайной посуды и жесткое, как стук дизельных клапанов, цоканье косточек домино. Ключ от каюты торчал в скважине. Митя вошел в темную каюту, протянул руку к выключателю и был схвачен. Он отчаянно рванулся, но его держали по меньшей мере трое, податься было некуда, он был в тисках. В первую секунду Митя изрядно струхнул, но решил не кричать, со свойственной ему быстротой соображения он рассудил: если это шутка — глупо устраивать шум и привлекать внимание соседей, если же, паче чаяния, я все-таки угодил в засаду — сопротивление бесполезно. Поэтому он расслабил мышцы и постарался прочистить горло на случай, если придется говорить.
Убедившись, что Туровцев прекратил сопротивление, невидимки усадили его на кресло и для чего-то завязали глаза. При этом его только слегка придерживали за плечи, но Митя понимал, что при первом резком движении его снова скрутят. Он слышал учащенное дыхание, все немножко сопели. Угадать что-нибудь по запаху было невозможно — злодеи пахли так же, как сам Митя: табаком, одеколоном и сапожным кремом.
— Я вождь племени гуронов, — произнес наконец сильно измененный голос. Индейский акцент вождя почему-то напоминал латышский. — Гуроны стали на тропу войны. Хочешь ли ты, чужеземец, породниться с племенем и разделить с нами наши тяготы и нашу славу?
Митя ответил не сразу. Он был зол и польщен. Несколько секунд он обдумывал, как бы ответить — позамысловатее и с достоинством, но ничего не придумал и сказал:
— Хочу.
— Готов ли ты подчиниться обычаям племени и почитать его тотем?
— Готов, — сказал Митя не очень уверенно. Он не помнил, что такое тотем.
— Знаком ли тебе язык гуронов?
— Незнаком.
— Язык гуронов немногословен. Ястребиный Коготь, скажи пришельцу первое слово.
— Первое слово, — сказал другой голос, тоже сильно измененный, — значит «еда» и произносится так: «эссентен».
— Повтори, — каркнул вождь.
— Эссентен, — покорно повторил Митя и почувствовал, что ему суют нечто в рот. Он было воспротивился, но быстро сдался, почуяв запах копченой колбасы.
— Гремучая Змея, скажи ему второе слово.
— Второе слово, — сказал Гремучая Змея, — означает табак и говорится «тайя».
Митя чуть не расхохотался: Гремучая Змея гакал, как на Полтавщине.
— Повтори, — сказал вождь.
Митя повторил и с удовольствием затянулся из поднесенной к его губам трубки.
— Сын Лосося, скажи ему третье слово.
— Третье слово, — сказал Сын Лосося глухим голосом, и Митя поразился, узнав механика, — означает волочиться за женщинами и произносится…
— «Тровандер», — быстро сказал Митя, вспомнив свой визит к Кондратьеву. На этот раз фыркнули невозмутимые гуроны.
— Забудь это слово, — сказал вождь. — Пока идет война, оно — табу. Теперь скала! — как будет по-гуронски «предательство».
— Не знаю.
— Так знай — на языке гуронов его не существует. Братья, согласны ли вы принять в наш союз пришельца, называвшегося доныне Спящая Красавица?