Дом и корабль
Шрифт:
Митя безмолвствовал.
— А ведь я вам говорил об этой полке. Помните?
Митя с сокрушением признал, что помнит.
— Надо записывать.
— Я записываю.
— Покажите.
Пока Горбунов рассматривал записную книжку, Митя жарился на медленном огне. Командир читал, морща лоб и так внимательно, что это походило на издевку.
«Черт дернул меня связаться с этим инквизитором, — думал Митя. — Душу вытянул».
— А вот это здоровая мысль, — сказал Горбунов, расправив морщины. — Коробку надо перенести, все стукаются о нее головами. Наверное, и вы стукнулись? — Митя непроизвольно поднес руку ко лбу, и Горбунов захохотал, довольный, что угадал. — Вот то-то и оно. Большинство разумных мыслей приходит в голову только после того, как стукнешься о что-нибудь
Митя был покорён. Вместо того чтоб изругать, командир терпеливо разбирал его возмутительные закорючки и даже нашел в них нечто достойное похвалы.
«Какое счастье, что я на двести второй», — подумал он.
— Так вот, — сказал Горбунов, возвращая книжку. — Все это никуда не годится, через неделю вы сами не сможете расшифровать вашу клинопись. Я вам сказал, где можно купить хороший блокнот. Вы были в городе?
— Был. (Митя не решился солгать.)
— Почему же не купили?
— Я был поздно.
— Когда же — если не секрет?
— Вечером.
— Вот что, помощник, — быстро сказал Горбунов. — Подведем черту. Отныне на берег — только с моего разрешения. У вас никого нет в городе?
— Нет. (Дорого далось Мите это «нет».)
— Тем более. Значит, болтаться по городу вам совершенно незачем. Ясно?
— Ясно. Только, если разрешите, я завтра схожу.
— Зачем?
— Надо мне. Блокнот куплю…
Горбунов усмехнулся:
— Ну, если только из-за этого… — Он подошел к своему шкафчику и выбросил на стол с полдюжины разноцветных блокнотов. — Please. Любой на выбор.
Митя так расстроился, что взял блокнот не глядя и забыл поблагодарить.
— Так вот, — сказал Горбунов веско, и Митя понял: последует резюме. — На сегодня хватит. Лодки не знаете, а что знаете — знаете школярски. Это отчасти извинительно — плавали вы мало, и вам легче представить себе лодку в разрезе, чем под водой. Хуже другое. Вы обошли весь корабль и не увидели ничего, кроме механизмов. А ведь лодка — дом, да еще перенаселенный. В походе люди подолгу дышат зараженным воздухом, спят по очереди, даже на то, чтоб сходить в гальюн, требуется мое разрешение. Вы хоть зашли туда?
Митя вздохнул.
— Вот, вот. Вы попросту забыли, что на лодке существует такой важнейший агрегат. Запишите-ка за номером первым: посещение и осмотр гальюна. — Видя, что Митя чего-то ждет, он нетерпеливо ткнул пальцем в блокнот: — Запишите, запишите.
— Я потом…
— Забудете. Возьмите за правило записывать немедленно и без сокращений. Новых заданий не даю. Все старые остаются в силе. Вопросы?
— Нет.
— Отлично. Не забудьте — в город только по особому разрешению. Уйдете без моего ведома — будете наказаны.
Туровцев вышел из отсека в отвратительном настроении. Он признавал, что Горбунов прав, его взбесила последняя фраза. В детстве Митю никогда не наказывали. Бывало, мать, выведенная из терпения, шлепала его торопливо и неумело. Случалось получить затрещину от отца. Затрещина исчерпывала вину, и Митя не только не знал унизительного ритуала экзекуции, но даже никогда не стоял в углу.
Когда Митя еще не ходил в школу, у него была подружка Ляля Петроченкова — хорошенькая толстушка, кокетливая, плаксивая и при этом страшная забияка. Петроченковы занимали весь верх в двухэтажном деревянном домике, где жили Туровцевы. Петроченков-отец, высокий старик с густыми бровями на длинном желтом лице, всегда, даже летом, одевался в черное и носил твердые воротнички, во дворе говорили, что он «бывший». По мнению Мити, это слово очень подходило к Петроченкову — он действительно был весь какой-то не настоящий. Жена его Фаина Васильевна — Лялькина мать — была намного моложе мужа, ее считали красивой. Мите она совсем не нравилась: губастая, ноздрястая, всегда в халатах петушиного цвета и без пуговиц. Мать она была самая бестолковая — то закармливала Ляльку конфетами, то нещадно порола. О том, что Ляльку порют, Митя знал и относился к этому с холодным презрением. До одного случая.
Дело было весной. Как-то утром, выбежав во двор, Митя не нашел Ляльки. Он уже хотел крикнуть: «Лялька, выходи!» — но, взглянув
— Кто там, Фиса?
— Митя соседский.
— А! Оч-чень хорошо. Впусти.
Фиса отстегнула дверную цепочку и, прежде чем Митя успел дать тягу, цапнула его за руку и втянула в темную переднюю.
— Не пойду, тетя Фиса, — сказал Митя, вырываясь. — Скажите Ляльке, чтоб выходила.
— Она не выйдет, — пропела Фиса с явным злорадством.
— Почему? — спросил Митя, пугаясь.
— Потому что наказана.
Продолжая одной рукой придерживать Митю, она открыла дверь в столовую, и Митя увидел картину, отпечатавшуюся в его мозгу с такой силой, что краски не поблекли и через пятнадцать лет. В комнате стоял полумрак. Солнечный луч, пробившийся сквозь тяжелые плюшевые занавески, смешивался со светом лампады, отраженным позолоченными ризами икон, взвешенная в воздухе пыль была отчетливо видна и вилась столбом золотисто-опалового цвета. Пахло духами и ладаном. Большой обеденный стол был сдвинут, а на его месте расстелено красное шелковое одеяло. Посередине стояла на коленях Лялька. Коротенькое платьишко было задрано так, что Митя увидел голубые резинки и белые, обшитые кружевными зубчиками панталоны. Лялька сотрясалась от рева, мокрая, багровая. Неестественно высоким голосом она причитала:
— Мамочка, я больше не буду, мамочка, простите меня…
Вокруг одеяла, в ярком халате с разлетающимися полами, ходила Фаина Васильевна. Она металась, как тигрица в клетке, сходство еще усиливалось желтой крашеной шевелюрой и оранжевой пудрой на разгоряченном лице. В руке она держала ременную плетку. Она была красива — Митя впервые признал это — и ужасна. Митю она встретила с пугающей любезностью:
— Это ты, Митенька? Очень рада. Вот, полюбуйся на свою подружку. Очень рада, пусть и Митя видит, какая ты дрянь. Замолчи сию минуту, — крикнула она начавшей давиться от плача Ляльке и взмахнула плеткой. Вероятно, она не хотела ударить, но Мите уже было все равно. С воплем он вырвался из цепких пальцев Фисы и бросился с кулаками на Фаину Васильевну. Он плевался и колотил ее по тугим бокам. Дальнейшего он уже не помнил и очнулся дома, в своей кровати.
С тех пор он видел Ляльку только издали. Между семьями произошел разрыв, и Ляльке было запрещено играть с Митей. Лялька и не пыталась нарушить запрет. Летом того же года Петроченкова хватил удар, и он умер. Митя смотрел, как выносили тело, и ничуть не испугался — в гробу старик был точно такой же, как в жизни. После смерти мужа Фаина Васильевна сразу куда-то уехала и увезла Ляльку.
Позднее, одиннадцатилетним подростком, в котором отлично уживались драчливость и начитанность, Митя с восторгом читал описания кровавых схваток. Дюма был его богом. Понятия о чести, принятые у мальчишек фабричного села, мало в чем расходились с дуэльным кодексом времен Людовика XIII, единственное, что неизменно вызывало у Мити дрожь и отвращение, было описание казней. Покорность и беззащитность приговоренного, животное спокойствие палачей, жадное любопытство толпы, долгий ханжеский обряд приготовления к насильственной смерти, — перечитывая «Графа Монте-Кристо», он пропускал главу, где описывается казнь на площади. Став еще старше, он десятки раз умирал, как Чапаев и как Андрей Болконский, но холодел при мысли о застенке. Глубоко уверенный, что «наказание» — уменьшительное от «казни», он ненавидел это слово всеми силами души.