Дом Инкаламу (сборник)
Шрифт:
— Моя целый год нет работа.
Фразу эту он отчетливо произнес по-английски — быть может, с целью продемонстрировать, что обладает еще и этим умением наряду с прочими.
— К сожалению, ничем не могу помочь. Я живу очень далеко отсюда, — пояснила я.
— Моя стряпать, и по саду тоже, — добавил он.
Мы постояли, не зная, что еще сказать друг другу. Потом я пошла к машине, достала из сумочки два шиллинга, протянула ему, и тут произошло нечто такое, чего я не видела с детских лет: так же, как это проделывал один из слуг Инкаламу, когда что-нибудь получал от хозяина,
Машина подпрыгивала и тряслась на подъездной аллее, увозя меня все дальше от дома, которого я больше никогда не увижу: время его прошло и предано забвению, получило иное наименование — так же, как переименованы общественные здания и улицы в городах нового государства… Хотелось бы только надеяться, что старик оставил изрядные деньги своим детям — Джойс, Бесси и… как звали остальных? И что теперь они могут жить и радоваться тому, что стали гражданами родной страны своих матерей. У перекрестка аллеи и магистрали все так же лежал набоку велосипед, владелец его тоже был еще тут, а на веранде лавчонки появилась женщина с маленькой девочкой. Мне подумалось, что она, возможно, имеет какое-то отношение к прежним владельцам участка и надо бы объяснить ей свое вторжение; так что я поздоровалась с нею через окно машины, и она спросила:
— Как, очень было трудно проехать?
— Спасибо, не очень. Большое спасибо.
— Теперь, если кто приезжает, к дому идут пешком. Боязно мне, чтоб на машинах. А уж когда дожди!
Женщина подошла к моему автомобилю. Судя по улыбке, она была из тех, для кого руины — не памятник прошлого, а всего-навсего место, где можно развешивать белье. Была она молодая, португалка или индианка, с неряшливой копной тусклых кудрявых волос; большие черные глаза ее были воспалены и слезились. Хотя она носила потускневшие золоченые серьги и брошь в виде павлина, на ногах у нее были войлочные шлепанцы, и, пока она подходила ко мне, под ними чуть слышно шуршал песок. У девочки тоже были воспалены глаза; ее прямо-таки заедали мухи.
— Стало быть, участок купили вы? — спросила я.
— Это дом моего отца, он лет семь как помер.
— Джойс! — воскликнула я. — Значит, вы — Джойс.
Она засмеялась — застенчиво, словно ребенок, которого вдруг заставили встать перед классом.
— Я Нонни, младшенькая. Джойс — она постарше, я — после нее.
Нонни. Сколько раз я катала ее на своем велосипеде, и ножонки ее, от колен вниз, свисали с руля. Я назвала себя, исполненная готовности обменяться семейными новостями. Впрочем, ведь мы никогда не дружили семьями. Она ни разу не была у нас дома. Я сказала только:
— Не могла проехать мимо, не посмотрев, стоит ли еще дом Инкаламу Уильямсона.
— Ну да. Сюда много кто ездит — поглядеть на дом. Только сейчас там такой развал — ужас.
— А где остальные? Джойс, и Бесси, и Роджер?
Оказалось, они живут теперь в разных городах и она не о всех знала точно, кто где.
— Что ж, прекрасно, — сказала я. — Теперь в этих местах все по-другому; дел хоть отбавляй.
Я рассказала ей, что присутствовала
— Вот и славно, — сказала она.
— …Ну а вы, значит, так и остались здесь. Единственная из всех нас! А в нем уже давно не живут?
Дом незримо присутствовал у нас за спиной.
— Мы жили там с матерью, а выехали — ой, когда же это? — лет пять назад. — Она улыбалась, приставив руку лодочкой ко лбу: свет резал ей глаза. — А что делать там человеку, так далеко от дороги? Я и открыла лавку вот тут. — Улыбка ее словно бы приобщала меня к ее миру, и он открывался мне: пустынная дорога, знойное утро, один-единственный клиент с брошенным наземь велосипедом. — А куда денешься? Надо попробовать.
— Где же другие участки Инкаламу? Мне помнится, за рекой у него была большая табачная плантация.
— A-а… Ну, та уплыла задолго до того, как он помер. А что с другими участками — не знаю. Просто нам вдруг говорят: их у него больше нет — продал, что ли, или еще чего, не знаю. Другую табачную плантацию оставил братьям — да вы их знаете: два старших брата, они не от моей матери, они от второй; ну а потом оказалось, плантацию уже забрал банк. В общем, не знаю. Понимаете — отец, он с нами про дела никогда не говорил.
— Но у вас же остался этот участок.
— Мы с ней принадлежали к новому поколению, она и я.
— Вы, безусловно, могли бы его продать. Цены на землю опять поднимутся. Сейчас ведется разведка по всему району — от столицы до бокситных рудников. Продайте участок — да, продайте — и можете ехать куда вздумается.
— Так ведь у нас только дом. Всего и земли — от дома до дороги. Вот этот кусочек, — рассмеялась она. — Все остальное он спустил. Только и оставил нам с матерью что дом. А жить-то надо.
— В точности как мой отец, все то же самое, — посочувствовала я ей. — У нас было большое хозяйство в десять тысяч акров и еще участок возле Лебише. Если бы он сумел удержать хотя бы участок у Лебише, мы бы очень разбогатели — ведь там обнаружили платину.
Но разумеется, ее отец и мой — это было совсем не то же самое.
— Да неужели? — участливо проговорила она, подражая моему университетскому выговору и поставленному голосу.
Мы улыбались друг другу; я — сидя в большой американской машине, она — стоя рядом с нею. Девочка с бантами в волосах держалась за материнскую руку; на ее личико то и дело садились мухи.
— А переоборудовать дом под гостиницу, видимо, нельзя.
— Там такой развал! — она вдруг заговорила извиняющимся тоном беспечной хозяйки, которую застали врасплох, когда в доме было не прибрано. — Построила я для нас этот вот домик, и мы сразу сюда перебрались. А там и сейчас полно рухляди.
— Да, и еще — книг. Столько книг. Их пожирают муравьи. — Я улыбнулась девочке, как улыбаются чужим детям те, у кого нет своих. За спиною у Нонни рядом с лавкой виднелся домишко наподобие тех, что у белых стоят на задворках для черных слуг. — А разве на книги нет охотников?