Дом Леви

Френкель Наоми

– Ты отлично поступила, Мина, отлично.

– Что отлично? – отвечает Мина. – Не терплю мерзости, вот и все.

Мина снимает широкий свитер с себя и подает Отто. Ныряет в него Отто по шею, засовывает рукава в пальто, и ему становится немного теплее.

– Ступай домой, Мина. Хватит стоять на ледяном ветру и морозе. Две недели…

– Ты ступай домой, Отто. Побрейся. Немного отдохни. Ступай, ступай.

– Женская логика, – сердится Отто, но гнев его мягок, – может ли быть такое, чтобы я сейчас оставил

свой киоск? Ведь уже распространился слух по переулку, что я вернулся. Придут и не найдут меня здесь, и осквернятся их уста: сбежал Отто, сдался. А я им еще покажу, Мина, я устрою им здесь встречу…

Снимает Мина перчатки и подает их Отто, берет газету и подает ему:

– Оберни ноги, Отто. Сегодня собачий холод, – и не сдвигается с места, пока он не предстает перед ней в толстых вязаных рукавицах и раздутой обуви, в которой шелестит газетная бумага, – я сейчас запалю печь в доме и приготовлю еду, чтобы усладить душу.

– Ступай, приготовь еду, Мина, две недели меня кормили горохом.

– Зайду к евреям в мясную лавку, – бормочет Мина.

– Эта Мина! Ах, эта Мина! Абсолютно изменилась Мина моя…

– Добро пожаловать, Отто! Добро пожаловать! – перед окошком киоска стоит мать Хейни, и карие, умные и добрые ее глаза смотрят на него.

Отто с большим уважением относится к матери Хейни, несмотря на разногласия. Теперь он стоит перед ней пристыженный, как человек, потерпевший поражение.

– Скудость на уровне в тюрьме, – говорит старуха, – точно так выглядел мой муж, когда вернулся с фронта на короткую побывку: щетина и худоба…

– Доводят до изнеможения, – соглашается Отто, – но не это главное. Забастовка закончилась безрезультатно.

– Безрезультатно, – подтверждает старуха.

Снег лежит на крышах серых домов. Заблудившиеся солнечные лучи со слепой нежностью прилипают к замерзшим стеклам окон. Проститутка вышла из дома, оглядывается во все стороны, и возвращается внутрь.

– Елки! Елки! – орет горбун.

Между липами ветер пылит снегом. Скамья пуста, и без посверкивающих угольков глаз снеговик не притягивает взгляда.

– Ждали тебя здесь, Отто, все глаза выглядели, – шепчет старуха.

– Кто? – удивляется Отто.

– Сын мой, Хейни мой ждет тебя.

– Твой Хейни? Чего ему ждать меня? Мы же с ним расходимся во мнениях.

– Причем тут мнения? В эти дни слишком большая роскошь – разногласия. Единой силой надо выступать против них. Все рабочие – как одна рука, вот, что необходимо.

– Надо было! – говорит Отто.

– Сильно размножились всякие гады в переулке, и даже приличные люди попали в ловушку пьянств и скверны. Хейни мой придет к тебе и все расскажет. Пойду, позову его.

– Иди, иди. Обсудим немного наши дела…

Хейни сын Огня сидит в углу кухонного дивана. С момента, как он пришел в себя после пьянки, не выходил

отсюда в переулок. В ту ночь он спал много часов. Во второй половине ночи мать зажгла свечу, чтобы экономить электричество и смотрела на нее, пока та не истаяла и не погасла. Тильда и дети спали давно. Раньше, в вечерние часы, приходили женщины из переулка, одна за другой входили в полумрак кухни, смотрели на Хейни, лежащего без сознания на диване. Вздыхали и рассказывали Тильде и старухе подробно все, что происходило в трактире. Весь переулок был полон слухов и былей об одноглазом мастере, и опившимся Хейни.

– Попался в сети этого ловкача.

– Видели Хейни стоящего на улице и выступающего с проповедью в пользу Гитлера.

– Проклятые! – потрясала кулаками жена Шенке.

За окнами шумел переулок. Глотая слезы, Тильда укладывала спать детей. На кухне, при слабом свете свечи, мать сидела у изголовья сына.

Когда Хейни проснулся, начало светать. Охватил руками гудящую голову, сдерживая хрипенье в горле и позывы к рвоте, увидел лицо матери и пытался припомнить, что было, но единственно, что всплывало в памяти – пустой угрожающий ему глаз.

– Пьянь? – спросил.

– Пьянь, – ответила мать. Встала и принесла черный кофе.

– Собрание! – вскочил Хейни с дивана. – Пропустил собрание.

– Да, сын. Сиди и пей кофе.

И она рассказала ему, не опуская ни малейшей подробности, обо всем, что произошло в трактире: Хейни, ее и отца сын, был обнаружен стоящим в переулке и проповедующим слова одноглазого мастера в пользу Гитлера! Мать закрыла руками лицо.

Хейни смотрел на седую голову матери, склоненную над свечой, и ударил кулаками по столу.

– Матушка, неужели ты думаешь, что твой сын оставит так это дело? Я обещаю тебе, что это дело…

– Что? – перепугалась мать. – Что ты собираешься сделать, Хейни?

– Сделаю то, что сделаю, – сказал Хейни и снова растянулся на диване. На следующее утро, когда Тильда вышла с улыбкой примирения, лицо Хейни оставалось недвижным. Хмуро и тяжело глядел он в глубь кухни. Из всех ощущений, которые он познал в дни забастовки – скуки, омерзения, гнева и опустошенности, труднее всего был стыд. На осмеяние и срам он был выставлен этими мерзавцами. Таким он не вернется на фабрику.

– Хейни, – начала мягко Тильда, – ничего страшного не произошло. Один раз напился, это случается с каждым мужчиной, – приложила свою голову к голове мужа, – перевари в себе всю эту беду. Я виновата.

– Каждый человек отвечает сам за свои действия, – сказал он и отодвинул ее от себя.

Тильда пошла на рынок. Вернулась в полдень и положила газету «Мир в полдень» перед мужем, все еще сидящим на диване.

– Эта газета просто хлам, – сказала мать из-за его спины. Пойду в киоск и куплю настоящую газету.