Дом Леви

Френкель Наоми

– Гейнц, что ты там делаешь, я спрашиваю тебя? – сердится дед.

– Иди сюда, дед, покажу тебе новшества, которые я внес.

Дед идет за внуком. Господин Леви не присоединяется к ним. Взгляд его прикован к огромному подъемному крану. Кабина крановщика пуста. «В дни отца крана этого не было, Я его ввел сюда. Это мое новшество. В дни отца литейщики везли потоки огня на маленьких железных тачках. Суетились под этим продымленным и закопченным навесом, с красными глазами, серой кожей, рты широко раскрыты, брови обожжены, и земля пылала под их ногами. Огонь поедал их живыми. А туберкулез… да, туберкулез тут, в этом кипящем котле, пожинал жатву в избытке. Что я вдруг напал сегодня на тему туберкулеза? В те дни я был

здоровым и крепким парнем. Альфред, мой брат, даже не ступал ногой в литейный цех. Всегда останавливался на входе, боясь огня и копоти. Я был смелым парнем, и крутился здесь с отцом, который воспринимался между этими закопченными фигурами, как владыка ада. Отца рабочие сильно уважали. Уже при входе обувь его покрывалась слоем пыли, он сбрасывал пальто, оттягивал галстук, закатывал рукава, и в белой рубахе, которая тут же чернела, с рыжими своими волосами, которые покрывались копотью, выглядел, как один из окружающих его рабочих.

«Отец любил это царство огня, не гнушался доводить до черноты руки, и вместе с тем, чувствовать себя хозяином, повелителем царства теней, в котором черти и духи прислуживают и беспрекословно подчиняются ему. И я юношей тянулся за ним, полный удивления и восхищения им. У входа ждал меня мой напуганный брат Альфред, а дома – мать, которая делала мне выговор за грязную одежду. Ночами снились мне страшные сны о пламени ада».

Господин Леви посмеивается и поигрывает цепями крана. «Кран этот я ввел на фабрику. Но я не похож на отца. Никогда не воспринимался рабочими, как хозяин. Таким я воспринимался только в конторе, господином в кресле, в распоряжении которого были батальоны мастеров и инженеров, и они учились у меня умению ощущать душу стали. Если отец родился быть хозяином, господином, я родился быть господином, душа которого мучилась от того, что надо быть господином. Этот кран спасал рабочих намного больше, чем спасти их могли упорядоченные правила безопасности фирмы. Сегодня техника связана с гуманизмом, а не реформами на бумаге. И Гейнц перегнал меня: много новшеств внес в фабричное производство. Сын мой, который ни во что не верит, намного облегчил труд и самочувствие рабочих. Я много размышлял, много планировал на будущее – и мало сделал. Сын мой старается много сделать. Странное дело, как в головах этих молодых людей все течет по узкому руслу их личной жизни и жизни семьи. Мы развивали мечту о великом человеческом обществе, и не сумели передать эту мечту нашим сыновьям».

Господин Леви смотрит на деда и Гейнца, стоящих у конвейера. Его ввел на фабрике Гейнц, и сейчас объясняет деду секрет его действия, и лицо его воодушевлено. И дед воодушевлен, хлопает внука по плечу в знак признания.

«Гейнц продолжает дело жизни деда. Он его настоящий наследник. Мне и моим мечтам легко было это перескакивать. Я был колеблющимся, слабым звеном в цепи поколений. Мне надо вернуться в Давос. Со спокойной душой я могу вернуться туда».

– Дед, – говорит Гейнц, – в моих планах вообще разрушить эту темную чертову нору. Сегодня, дед, строят обширные литейные цеха, открытые свету и воздуху. Я бы уже начал строить, если бы не эти дни.

– Какие дни?

– Дни, дед, очень тяжелые, и неизвестно, что родит завтрашний день.

– Чепуха! – гремит дед, – ты всегда с твоими этими днями.

Воробьи летают вокруг печей. Орудия производства заброшены, копоть, как траурное покрывало. Ноги господина Леви подгибаются, и он опирается о серые цепи крана.

– Что случилось, Артур, ты себя плохо чувствуешь?

– Это пыль, отец. Много здесь пыли. Я пойду…

– Мы тоже пойдем. Нет причины оставаться здесь.

Снаружи усилился ветер. Как обрывки свитков, летают клочья тумана вокруг терриконов железа и кокса, вокруг труб и стального помоста, вокруг замершей под ним черной стальной кувалды, словно ожидающей чего-то в будущем.

«Дед, отец

и я не приехали сюда сунуть наши шеи под кувалду, – думает Гейнц, – кувалда ожидает будущего. Господина Функе она ожидает…»

– Гейнц! – задерживается дед, ожидая внука. – Гейнц, ты должен рабочего, ответственного за печи, уволить. Слышишь? Не держат на фабрике бунтовщиков такого рода.

– Как он, все рабочие этой фабрики. Он еще умеренней других. Всегда был пустым местом, и таким останется.

– Что значит – пустым местом? Он рабочий, и должен отвечать за свою работу, – сердито стучит дед посохом по асфальту, и глаза его слезятся на сильном ветру, и тускнеют, как глаза собаки. – Это упущение! – гремит он. – Упущение и запущенность во всем! Грязь и скверна. Фабрика должна выглядеть всегда, как молодая женщина, выходящая из ванны. Это пробуждает желание работать и уважение к ней.

Дед не может успокоиться, стоит на резком ветру, тычет посохом в любое место, везде находит непорядок, усиливающий его гнев.

– Хватит, отец, – говорит господин Леви, – поднимемся в контору.

«Пусть сам и наводит здесь порядок, – смотрит Гейнц в спину деда, опять идущего первым, – я готов немедленно уйти».

Пришли в здание управления. Красный ковер скрадывает шаги. Над дверью в кабинет управляющего – красная лампочка. Если она горит, это означает, что запрещено входить. Дед ненавидит эту лампочку. Ему отвратительны эти правила управления. При нем вход в кабинет был разрешен в любое время.

– Пожалуйста, отец, – распахивает Гейнц дверь.

В кабинете холодно. Занавеси опущены. Холодное безмолвие заполняет пустоту между стенами. На столе пепельница деда, на которой выгравировано – «Живи и давай жить другим». Дед раздвигает занавеси, и пасмурный день заглядывает внутрь. На календаре дата прошедшего дня. На темных шпалерах светлый квадрат: в далекие дни здесь висел портрет кайзера Вильгельма.

«Портрет я снял, – вспоминает про себя господин Леви, – когда вернулся с войны. Тогда мы поставили кубок благодарения в этом пустом квадрате – во имя лучшего мира!»

– Забастовка должна завершиться, – говорит дед.

– Забастовка? Да, – отвечает Гейнц. – Она завершится, но дни не вернутся в прежнее нормальное русло.

– Всегда ты с этими твоими днями! Чего ты хочешь от этих дней? Артур, – обращается дед к сыну, – чего ты не садишься? Нет, что ли, стульев в этом кабинете?

Стол и кресло, сделанные искусными краснодеревщиками, выглядят, словно взятыми из сонма ангелов. Эту мебель из салона богобоязненного вельможи дед приобрел на аукционе. Господин Леви, казалось, не сидел, а восседал в этом кресле – среди святых высшего порядка. И сам он выглядел святым за небесной трапезой в райском саду.

– Быть может, мы, в конце концов, поговорим о деле? – теряет терпение Гейнц.

– О каком деле? – охлаждает его дед. – О каком деле ты хочешь поговорить?

– Дни становятся все труднее, – начинает Гейнц давно заготовленную им речь.

– Что делать? – прерывает его дед и вздыхает. – Дни действительно трудные. В любом случае, дни нелегкие, но что делать? Так оно: годы и дни проходят. Сегодня они хороши, завтра плохи, так и движутся чередой. В плохие дни надо вспоминать хорошие, а в хорошие дни нельзя забывать о днях плохих. Разве не так, Артур?

– Да, да, отец, – смеется господин Леви, – кажется мне, отец, ты ударился в философию.

– Я? Я и философия? Ты с ума сошел?

– Дед, мы приехали поговорить о делах решающих, а ты…

– Что мальчик хочет Артур?

– Дай ему, в конце концов, сказать то, что он хочет, – приходит господин Леви на помощь сыну.

– Итак, в чем дело?

– С тех пор, как на выборах победили нацисты, – продолжает Гейнц, – усилился антисемитизм, и это видно и в нашем деле.

– Слышали, слышали, – снова прерывает его дед, – в отношении нацистов мы уже слышали.