Дом Леви
Шрифт:
– Принеси, Мина, принеси нам старые газеты.
– Возьми и сегодняшнюю газету. Там пишут важные вещи, бери.
– А деньги? – говорят женщины. – Завтра возьмем у тебя сегодняшнюю газету. Завтра, Мина.
– Бери бесплатно. Главное, чтобы ты прочла. Узнай правду.
Берут женщины газеты у Мины, мешают старые с новой газетой, и уходят по своим делам. Так и не спросили о здоровье Отто. Единственный, кто спрашивает, это красавчик Оскар. Каждый день выходит он из своего жилища на Еврейской улице, в брюках, выглаженных в стрелку, с тростью, которую он вертит между пальцами, с напомаженными бриллиантином волосами, и останавливается возле Мины.
– Была
– Была.
Мина старается говорить поменьше с Оскаром, который занимается темными делишками. Но Оскар не отходит.
– Что вообще слышно?
– Слышно. Отрастил бороду в тюрьме.
– Послушай, ты ведь нуждаешься в паре-тройке сотен? Ты должна немного принести спокойствия в сердце Отто.
Но Мина сопротивляется, что есть силы. Источник этих денег – скверна, и она не желает ими пользоваться. Оскар просит газету и оставляет на прилавке крупную купюру, и пока Мина успевает вынуть сдачу, исчезает в потоке прохожих. Мина записывает в книге, сколько она должна Оскару, и назавтра, когда он появляется, строго его отчитывает:
– Вернется Отто из тюрьмы, вернет тебе все, что тебе полагается.
– Вернет, не вернет, – говорит Оскар, с удовольствием покручивая тростью, – скоро твой Отто вернется. Слух такой, что забастовка скоро кончится. Еще день-два. И Отто выйдет из тюрьмы.
И снова он просит газету, и снова оставляет купюру, высоко несет свою напомаженную шевелюру, и, весело насвистывая, проходит мимо горбуна, взглянуть на открытки и послушать его выкрики.
«Вот, болтун пустоголовый, – думает Мина, глядя ему вслед, – лучше пусть Отто посидит еще в тюрьме, лишь бы забастовка продолжалась, а не закончилась впустую».
– Забастовка продолжается! Покупайте «Красное знамя»! Забастовка продолжается!
Медленно-медленно переулок пустеет. Горбун прячет открытки в карман и направляется в трактир, согреть себя бокалом пива. Он снимает свою белую бороду, и, проходя мимо киоска, останавливается на миг, смеется, глядя на Мину, плюет со значительным видом, и исчезает в трактире.
Около кухонного окна стоит Хейни сын Огня и смотрит на узкий белый квадрат двора. С утра не него еще не ступала нога. Только мусорные баки у стены поблескивают сквозь снег, как почерневшие пни. Долго уже стоит Хейни у окна, спиной к кухне. В углу, на диване, сидит его мать, сгорбившись над вязаньем носков, и ноги ее – на нагретом кирпиче. Деревянные босоножки Тильды стучат по деревянным брускам пола. Она гремит кастрюлями и тарелками, шуршит щетками. Кухня полна шума. Рядом с плитой кроватка малыша. Тильда привязала его кроватке, дала ломоть хлеба, и он жует, чмокая губами. Затем Тильда пошла в свой «салон». Хейни не отходит от окна, огромное его тело заслоняет свет, и старуха держит вязанье почти у самых глаз. Мороз покрыл стекло, и дыхание Хейни прогрело глазок в наледи. Снег продолжает падать, и воздух наполнен густой безмолвной белизной.
Замолкла кухня, как и молчание Хейни. Только стук двери прерывает на миг тишину за его спиной. Тильда вернулась в кухню с картонной коробкой, полной елочных украшений, высыпала всю эту празднично сверкающую мишуру на стол, мягкой тряпкой протирает цветные стеклянные шары, и в глазах ее приязнь и гордость. Тотчас же малыш отбрасывает остаток ломтя, протягивает ручки к сверкающим чудесам и разражается требовательным ревом.
– Ш-ш-ш!.. Заткнись, дьявольское отродье, не ори! – пугается Хейни сын Огня и поворачивает голову от окна.
– Чего ты так раскричался? – заступается Тильда за малыша. – Бездельничаешь здесь часами и наполняешь кухню криками.
–
– Ш-ш! – поднимает мать палец. – Успокойся, – выговаривает она невестке.
Тильда вытирает свои драгоценности, мать погружена в свое вязанье, малыш Макс дремлет, на плите помигивает малый огонь, а за окном – снег и снег, без конца.
– Мерзость! – силой ударяет Хейни ладонью по подоконнику.
Тильда оставляет тряпку. Мать поднимает голову, Малыш пугается крика отца и пускается в рев. Старуха встает, берет малыша на руки, возвращается на свое место, убаюкивая его:
Ночь безмолвна. Дремлет скит.Сладок сон. Лишь он не спит.Спят святые, день поправ.Парень молод и кудряв,Прямо с неба, среди рос,К нам идет Иисус Христос.К нам идет Иисус Христос.Деревянный пол скрипит под тяжестью шагов Хейни. Когда он проходит мимо стола, Тильда накрывает руками свои драгоценности к празднику, словно пытается их защитить от прикосновения недружественных рук. Хейни подходит к плите, и подбрасывает хворост в слабый огонь, еще и еще. Языки пламени взмывают в трещинах плиты и лижут кастрюли. Кухня наполняется запахом дыма и огненными бликами.
– Ты с ума сошел? – вскрикивает Тильда. – Двухдневную меру топлива потратил в один миг. Откуда я возьми сотенные, чтобы купить дрова, если ты уже две недели бездельничаешь?
– Заткни пасть, – орет Хейни, – чего ты напала на меня со своим воем? Мерзость, все мерзость!
– К нам идет Иисус Христос! К нам идет Иисус Христос! – повышает голос старуха, чтобы заглушить крики.
– Все это от безделья, сидит целый день на диване, скрестив руки. Встань и сделай что-нибудь.
– Я что, не делаю? Забастовка это и есть настоящее дело.
– Забастовка – великое дело! – встревает старуха в ссору.
– Хоть бы она уже закончилась, чтобы все это безделье закончилось, – кричит Тильда.
«Чтобы закончилась! Чтобы закончилась! – слышит Хейни сотни раз в последние дни из уст товарищей и противников. Исчезли надежды, что забастовка расширится и затянет в себя еще массу рабочих. Две недели прошли, и никакого отклика. Рабочие устали, и сердца их полны разочарования. Хейни надеялся на великое дело. Готов был отдать все свои силы. Даже жизнь, ибо все равно все – мерзость, но никто его не позвал и не призвал, никто не требовал действовать. Даже дежурства прекратились. Снег идет, и люди скользят на своих подошвах. И праздник Рождества приближается. Угля нет, теплой одежды нет. Сотенные, которые, экономя, собирали к празднику целый год, тратятся, и недовольство растет: надо кончать, свое мы сделали! Ничего не выйдет из этой забастовки, ничего!
– Ничего?! – бунтует сердце Хейни. Не должно быть, чтобы эта забастовка закончилась без ничего. Не может быть, чтобы мы страдали две недели, как нищие псы, во имя ничего. Хейни готов продолжать, готов выйти во главе масс, проучить этих грязных кровососов. Есть у него желание, и сил невпроворот. Есть у него кулаки, но никто не просит ими воспользоваться, Вечером, на собрании забастовочного комитета, он выскажет все, накопившееся у него на душе. По слухам, лидеры профсоюзов предложили завершить забастовку. Завершить? Тем более! Кто, как Хейни, не жаждет вернуться к печам. Но завершить так, без малейшего результата?..