Дом людей и зверей
Шрифт:
— Мы с тобой должны собрать зверей!
Тартюшу они, точно, возьмут с собой. Черепахи и не такой путь проделывают, когда едут к нам из пустыни. А если ее посадить в уютную коробку от ботинок, то — кто знает? — может, она и не заметит переезда. Конечно, если на новом месте ее тоже будет ждать свежая капуста и будет достаточно тепло.
С Помпошкой пока не ясно. Как он станет жить без своего домика в двухэтажной клетке и с колесом, в котором он уже почти не бегает. Он, может быть, привык на него каждый день смотреть,
Мама вчера сказала, смеясь:
— Ну, клетку-то мы точно, не потащим!
А про Мявку понятно без вопросов. Мявка — дедов любимец. Он прыгает к деду на колени, дед гладит его машинально. Спрашивает у бабушки:
— Ну, ты ей говорила?
— О чем? — не понимает бабушка.
— Чтобы детей с нами оставляла. Ей самой же легче, на новом месте… Пусть для себя поживут.
Наташка сидит над тетрадкой, и ни звука. А сама слушает и дышать боится. А вдруг и вправду мама оставит их с Толиком? У мамы теперь папа есть…
— Ну, говорила я ей, — кивает деду бабушка.
— И что она?
— Сам знаешь. Ни в какую.
Дед спрашивает с надеждой:
— Ну, хоть одного кого-то? Вот Толика бы, мужичка. Или Наташку. Она-то большая уже, помогать нам станет.
И он окликает Наташку:
— А? Как ты думаешь? Вырастешь у нас, выучим — будет из тебя толк!
Наташка теряется, немеет. Успокаивает себя: «Скоро я ничего этого слышать не буду. Совсем-совсем».
Дед спрашивает:
— Ну, что молчишь? Плохо, что ли, мы вас с мамкой поили-кормили?
И видит: с Наташкой не поговоришь.
— Плохо мы их кормили? — спрашивает у Мявки.
Мявка отзывается на дедов голос, громче мурлыкать начинает, точно подхватывает:
— Как же… Хорошо кормили! Всех, всех здесь кормят хорошо…
Дед спрашивает его:
— А что, ведь скучно нам с тобой теперь будет? Ой, скучно…
Мявка мурлычет довольно, умиротворённо. Горечи никакой он в дедовом голосе не слышит.
А Наташке слышна горечь. И вдруг ей становится деда жаль. Да так, что коленки задрожали. И ноги вот-вот понесут её через комнату вперед, чтобы она двумя руками обняла деда за шею и стала говорить:
— Дедушка, миленький, ты что, я люблю тебя! И Мявка тетя любит, тебе скучно не будет. Я буду письма тебе писать и приезжать буду!
Наташка не двигается с места.
Но она в самом деле это все говорит. Хотя и очень тихо. Так тихо, что и не слышит ее никто. У нее даже губы не шевелятся.
Только сама Наташка и знает, что она деду все это говорит. А деду — невдомек. Он, как и прежде, водит ладонью по гладкой Мявкиной спине. И жалуется Мявке — уже в который раз:
— Ладно еще, ты у нас обосновался. Молодец… Эх, скучно нам с тобой, с таким молодцом, будет…
«Я радость»
У Крыски есть большой друг, просто гора. Приткнёшься к мохнатому боку — и не страшно тебе, ну разве только
Два крысиных сердечка колотятся, точно бегут наперегонки, бьются не в такт, и кажется, что это твоё сердце стучит вдвое быстрее.
Другу-то, получается, тоже страшно.
«Будь я такая большая, разве боялась бы?» — думает Крыска.
— Слышь, Крыс, — спрашивает она, когда страшная голова исчезает, — Как ты вырос такой, а?
Крыс думает, потом отвечает:
— Я ем.
А ведь и верно, соображает Крыска, ещё как ест! Сама-то она — так, пожуёт, подкрепится — и давай снова углы обнюхивать, всё-то ей интересно. А он зря время не тратит и челюстям отдыха не даёт.
Выходит, не зря старается…
Она уточняет:
— А что, если кто много ест — все такие как ты вырастают?
Крыс снова думает.
— Не знаю, — говорит. — Все — это сразу и ты, и я. Сам-то я вырос. А ты мало ешь и не выросла. А вот если б ты много ела…
Крыс путается, не знает, что дальше сказать. Если б она много ела, глядишь и выросла бы… Или не выросла бы всё равно, ешь, не ешь… Что теперь, проверять, откармливать её? Но тогда — сколько будет ему доставаться?
А Крыска про другое думает: и в самом деле, все — это она да Крыс.
Она смутно помнит: когда-то всех было много. Пушистые, с неё ростом, клубки были всюду, она пробиралась в угол по спинкам. В углу чья-то белая шерсть слабо светилась в потёмках, и все, только чуть-чуть поразмявшись, снова спешили туда…
Большая крыса не была — все. Такая она была единственная. Крыска вспоминает как сон: огромное мохнатое счастье, счастье-гора, такая, что Крысу-горе и не снилось. В мягких складках этой горы Крыска пряталась целиком, и о пропитании думать не нужно было. Одно плохо — со всех сторон тебя отпихивали от тёплого бока одинаковые, белые… Только у одного на спинке были темные пятнышки.
В доме была теснота. Точней, в обоих домах — они жили то в одном, то в другом. И в обоих домах стены не прозрачные были, и по углам темно — жить было не страшно. Вся беда в том, что вы только обустроитесь, сверху слышался голос, который каждый раз говорил одни и те же слова:
— Тьфу ты, опять у них чистить надо!
И все знали, что это значит. Сверху сейчас протянется гигантская рука, и всех по очереди — за спинку, за хвостик — перенесут в неуютный, пустой дом. Удирать бесполезно, лучше перетерпеть, чтоб это скорее кончилось. Тем более, что большую, светящуюся тоже перемещали с ними. И она спешила оглядеться на новом месте и всем по очереди ткнуть носом в бок — ты здесь? И ты здесь?