Дом на Монетной
Шрифт:
Мария Петровна старается отвлечь мальчика, но Юрик качает головой и судорожно целует ее руки. В синих глазах — слезы крупными горошинами. Слезы огорчают ее — единственному сыну вновь причиняет боль!
— Ты приехала, мамочка?! Приехала?! Больше не расстанемся?! — Синие глаза с надеждой смотрят на мать.
— Приехала… Только придется вновь уехать! — Детям она никогда не говорила неправду и, тяжело вздохнув, повторила: — Придется…
— Но почему?! Почему?!
— Нужно, сынок! — Она гладит его по плечу, тормошит челку волос. — Расскажи лучше, как живешь. Ты воблу получил? Мой подарок… А в столовой какой суп берешь, «без ничего» или «ни с чем»?
Юрик смеется.
— Один день беру «суп без ничего», а другой «суп ни с чем».
Теперь смеется и Мария Петровна, удивляясь, как забавно звучат слова Бонч-Бруевича в устах мальчика.
— Ты береги себя, Юрик. Я в трудной дороге, но известия о тебе получаю, и мне будет больно, если с тобой что-нибудь случится. Так-то, сынок… Слушайся Лелю и Катю… Может быть, тебе с ними придется скоро уехать…
— А ты? — перебил ее Юрик. — Ты как же?!
— Зачем задавать вопросы, на которые нельзя ответить?! — возразила Мария Петровна и, заметив, как насупился мальчик, попыталась его успокоить: — Через недельку увидимся… Непременно, Юрик… Теперь иди, пора!
Юрик прижался к ней сильнее, обхватив шею матери, закачал головой. Из глаз закапали слезы. Мария Петровна укоризненно взглянула, решительно отстранила и глухо повторила:
— Пора!
Последний караул
Когда я стояла в течение нескольких часов в последний раз на Красной площади вблизи гроба Владимира Ильича и передо мной мелькали вереницы процессий, с поразительной ясностью и отчетливостью встал в моем воображении во весь свой гигантский рост образ этого великого и вместе с тем такого простого, хорошего человека. Более чем когда-либо для меня стало ясно, что двадцатилетний юноша Ульянов (каким я его знала) и великий вождь всемирного рабочего движения Ленин — все тот же, как бы вылитый из стали, Ильич…
Язык мой слишком беден, чтобы хоть в общих чертах отразить то, что рисуется в моих мыслях, и потом я просто попробую, в связи со своими воспоминаниями, подчеркнуть отдельные штрихи, характерные для Владимира Ильича.
Мария Петровна отложила перо, зябко передернула плечами, поправила пуховый платок. В комнате холодно, чуть слышно потрескивали дрова в голландской печи. Сквозь залепленные инеем окна пробивался рассвет. Сколько горестных морщин прибавилось за эти январские дни 1924 года! Не стало Ленина! К этому почти невозможно привыкнуть. Она посмотрела на белевший лист и вновь начала писать:
Познакомилась я с ним в 1891 г. Ему тогда только что исполнился 21 год. Был он исключен из Казанского университета, выслан из Казани и жил со своими родными в Самаре. Обычный костюм его в то время — ситцевая синяя косоворотка, подпоясанная шнурком, а обычное занятие — глубокое, серьезное, настойчивое изучение теории Маркса. В течение года я видела Владимира Ильича довольно часто, так как часто бывала в семье Ульяновых. Это был период, когда Владимир Ильич готовился к будущей роли вождя всемирной революции. Конечно, он не думал тогда, какую роль он будет играть в истории, нет, — пытливый ум юноши Ульянова искал
Такой настойчивости, такого упорства в труде, какие были у Владимира Ильича уже в то время, я никогда ни у кого не видала. Я до самого последнего времени думала, что это были черты, присущие его характеру. И только недавно от сестры его, Анны Ильиничны, узнала, что на гимназической скамье Владимир Ильич не был особенно усердным мальчиком; это понятно: при его блестящих способностях ему все легко давалось; но уже в последних классах гимназии, по словам той же его сестры Анны Ильиничны, он задумывался над вопросом выработки в себе этого хорошего качества — упорства в работе; задумался, решил и выполнил блестяще. Целыми днями и вечерами сидел Владимир Ильич в своей комнатке, изучая Маркса; лишь изредка давал он себе отдых или играя в шахматы, или беседуя со своей маленькой сестрой, Марьей Ильиничной — Маняшей, как он звал ее тогда.
Изучение Маркса у Владимира Ильича не было оторванным от жизни. Рядом с Марксом на его столе лежали статистические сборники, в которых слабо, но все же отражалась русская действительность. Впоследствии, в 1894 году, питерские товарищи прозвали его «стариком» за его цитаты с цифрами. Знакомился он в тот период и с прошлым нашего революционного движения; ходил иногда беседовать со старыми народовольцами и народниками, осевшими после ссылки в Самаре. Интересовался и тем революционным течением, к которому принадлежала я (русских якобинцев-бланкистов). Здесь я должна упомянуть об одном маленьком эпизоде, не особенно лестном для меня, но характерном для Владимира Ильича: когда я с ним познакомилась (я старше его на 9 лет), за мной был десятилетний опыт партийной работы, между прочим, по ведению кружком молодежи, и у меня, как у всякого профессионала, выработался определенный шаблонный подход к людям, в особенности к молодежи; с этим шаблоном я подошла и к Владимиру Ильичу и, что называется, наскочила. Я сразу же не то поняла, не то почувствовала, что этот юноша отмечен какой-то особой печатью и что не мне поучать его, а самой, быть может, придется у него поучиться.
Припоминая свои беседы с Владимиром Ильичем, я теперь еще более, чем раньше, прихожу к заключению, что у него уже тогда являлась мысль о диктатуре пролетариата. Недаром же в разговорах со мной Владимир Ильич так часто останавливался на вопросе о захвате власти (один из пунктов нашей якобинской программы). Насколько я помню, он не оспаривал ни возможности, ни желательности захвата власти, он только никак не мог понять, на какой такой «народ» мы думаем опираться, и начинал пространно разъяснять, что народ не есть нечто целое и однородное, что народ состоит из классов с различными интересами и т. п. Вел Владимир Ильич за этот период и практическую работу: около него группировался кружок молодежи, перед которыми он выступал с рефератами.
Укажу еще на один факт из жизни Владимира Ильича за этот период; обосновать его я не берусь, а указываю лишь как факт: в этот год в Самарской губернии был страшный голод. Русское правительство и русский либерализм боролся по-своему с последствиями голода, открывались столовые и т. п. Из всей самарской ссылки только Владимир Ильич и я не принимали участия в работах этих столовых. Конечно, не нежелание помочь голодающим руководило в данном случае этим отзывчивым к чужому горю юношей: очевидно, он считал, что пути революционера должны быть иные…