Дом на Солянке
Шрифт:
– Так. – Писатель потер висок. – Колосков исчез, когда почувствовал, что Склянского съедят?
– Его еще не съели, – усмехнулся Должанский. – Но вилки уже взяли и ножи наточили. Может, Колосков слишком много знал? Одно то, что исчезновение такой фигуры расследует какой-то мальчишка…
Он не стал договаривать, но Басаргин понял его с полуслова. Может быть, кто-то наверху вовсе не жаждет, чтобы Колоскова нашли? Потому и поручили его поиски этому… как его… Опалину.
– Как это отразится на нас, Петр Яковлевич?
Должанский поднял голову, и на мгновение в его взгляде полыхнуло что-то, словно другой человек выглянул из-под маски и тотчас же спрятался. «Кто же ты на самом деле такой?» – в который раз подумал писатель с беспокойством. Он уже давно ловил себя на смутном ощущении, будто с его знакомым что-то не так, хотя тот выглядел совершенно по-пролетарски, носил толстовку, неопределенного цвета штаны, дрянную кепку, казался своим в доску и при случае мог загнуть вполне пролетарский оборот.
«Кто же ты такой?»
Но Басаргин никогда не задавал этот вопрос вслух – и не только потому, что понимал: правды ему не скажут. Его не покидало ощущение, что и он сам, и Должанский на одной стороне – осажденных, а извне их штурмуют волны распоясавшихся хамов, которых революция вознесла и дала власть. Идея всеобщего равенства никогда не соблазняла Басаргина, потому что он признавал только равенство по духу, уровню образованности и культуре. В редакции Должанский был единственным, с кем писатель общался, не делая над собой усилия, и потому Басаргин старался не задавать лишних вопросов, которые могли оттолкнуть его знакомого.
– Нет, газета, конечно, останется, – сказал Должанский рассудительно. – Понимаете, Максим Александрович, там, на самом верху, идет главная интрига. Передел власти, – подавшись вперед, сообщил он под яростный треск телефона. – Давно, конечно, надо было решить этот вопрос, после смерти Ленина сколько уж прошло, но затянулось, как видите, потому что все хотели занять его место. Не в мавзолее, конечно, – добавил Петр Яковлевич со смешком. – Склянский тоже чего-то мутил, держал нос по ветру, суетился, проталкивал своих ставленников, словом, интриговал на своем уровне. Уровень, конечно, мелкий, но относительно нас, например – вполне. Где-то он допустил просчет, поставил не на ту лошадь, как сказал бы Ракицкий… И вот Склянский отставлен, а Колосков скрылся. А вы будете писать очерки.
– Чем все это кончится, Петр Яковлевич? – не удержался писатель.
Он спрашивал вовсе не об очерках и даже не о Колоскове, но заведующему отделом поэзии ничего не надо было объяснять.
– Чем-нибудь, – хладнокровно ответил Должанский. – Мы участвуем в грандиозном социальном эксперименте, Максим Александрович. Не ищите ему аналогов в истории – это бесполезно, мы такие одни. И будьте осторожны. Россия – это мельница, и побежденных она перемалывает быстрее всего.
– Вы пишете? –
– Нет. Я, как вы знаете, слишком близко стою к современной литературе. – Должанский криво усмехнулся. – Это напрочь отбивает охоту браться за перо.
Когда Басаргин вернулся в свой кабинет, к нему подошел изнывающий от груза новостей Глебов.
– Слышал? Черняка посылают к Горькому!
– Да ну! – Писатель сделал непонимающее лицо.
– Что он понимает в интервью? – с досадой сказал Глебов.
– Конечно, ничего, – поддержал его Басаргин. – Тебя надо было послать.
Он иронизировал, но Степа принял его слова за чистую монету:
– Думаешь? Да, я бы смог! Я бы такое интервью сделал, что его бы все газеты цитировали.
– Мне-то ты что это говоришь? – пожал плечами писатель. – Сходи к Оксюковичу.
– Ему не до меня сейчас, – уныло ответил Глебов. – Дерганый он какой-то.
«Из-за Колоскова? – подумал Басаргин. – Или из-за того, что Склянский слетел?»
– Ты про Склянского слышал? – спросил он небрежно.
– Слышал. – Говоря, Глебов нервно оглянулся и понизил голос. – Его из партии исключить хотят. А может, и хуже…
Исключение из партии чаще всего означало, что готовится расправа. Но хотя Басаргина и считали гуманистом, в душе он был далек от жалости к обреченному, по-видимому, Склянскому. Потому что все эти карьеристы поднялись по чужим головам, ломая судьбы. А о Колоскове, ставленнике Склянского, писатель и вовсе был самого нелестного мнения.
Зазвонил телефон на стене, трубку снял шедший мимо художник Окладский.
– Да… редакция… Сейчас. – Он повернулся. – Максим Александрович! Тут вам звонят… Из угрозыска.
Басаргин подошел к аппарату.
– Это Опалин, – сказал голос в наушнике. – Мне сказали, что вы звонили. По поводу очерка, да?
– Совершенно верно, – подтвердил Басаргин, морща лоб и пытаясь вспомнить имя-отчество вчерашнего гостя.
Опалин шмыгнул носом:
– Приезжайте.
– Куда?
– В Большой Гнездниковский, конечно. Хотите видеть, как мы работаем – да пожалуйста. Нам скрывать нечего.
– А когда?.. – заикнулся было писатель.
– Через час. Устроит?
«Лучше бы я поехал к Горькому», – подумал Басаргин, но пересилил себя и буркнул в расположенный на корпусе аппарата микрофон:
– Хорошо.
Он услышал сухой щелчок – на том конце провода повесили трубку. Странным образом писатель почувствовал прилив сил. «Кажется, он желает видеть меня еще меньше, чем я его… Но это не важно. Три очерка – триста строк – починим Варино зимнее пальто. Новое, конечно, купить не удастся – в магазинах черт знает что творится, а коммерческие цены мы не осилим…»