Дом на улице Овражной
Шрифт:
— Там! — сказал Васька.
Он оттащил в сторону одну рогожу, еще одну, и мы увидели большой сундук, окованный потемневшей, зеленой от сырости медью.
— Открывай! — почему-то шепотом сказал Женька.
Мы с Лешкой вдвоем подняли крышку. Она заскрипела и откинулась.
— Свети!
Сундук был до половины набит какими-то бумагами. Они лежали отдельными листками, пачками и связками. Васька укрепил свечку, накапав на край сундука воску, и вытащил несколько листков. Женька взял один из них. Листок очень попортился от сырости. Но все-таки можно было разобрать каждую буковку ясного и твердого, очень четкого почерка.
— «Рабочий! —
— Листовка! — догадался Лешка.
— Листовка, — кивнул в ответ Женька. — И подпись есть: «Фабричный комитет».
Другой листок был отпечатан в типографии. Но среди строчек, там и тут, все тем же твердым и ясным почерком были вставлены слова или исправлены буквы.
«У нас нет самых насущных (вставлено „политических“) прав: ни свободы стачек, собраний (вычеркнута запятая, приписано „и“), союзов, ни свободы слова и печати. Нами правят не выбранные нами люди, а крепостники (прибавлено „и кровожадные деспоты“), назначенные царем. У нас вместо неприкосновенности личности — (вписано „полный“) полицейский произвол. Вот против этого-то произвола и протестуем мы, рабочие России! Долой самодержавие! Объединяйтесь под знаменем революционной социал-демократии!..»
Снизу под текстом была приписка от руки: «Товарищ Варфоломеев, надо немедленно отпечатать это и распространить на фабриках и руднике. Ольга». Почерк был все тот же, отчетливый и твердый.
— Поняли, ребята? — спросил Женька, когда мы дочитали все до конца. — Это она сама писала и листовку исправляла. Самый первый лист!..
Его волнение передалось и мне. Вот за такие маленькие листки, отпечатанные в типографии, людей сажали в тюрьму, избивали нагайками, выгоняли с работы! Сколько же лет прошло? Много, очень много… А слова эти все живут, все гремят, и прежняя осталась в них сила!
Кроме листков, написанных от руки или отпечатанных, в сундуке еще лежали пачки писем. Одни конверты были аккуратно перевязаны бечевкой, другие просто сложены в пачку. Женька наугад взял какой-то конверт и прочитал адрес: «Овражная, дом 53. Русаковой Анастасии Дмитриевне». Мы догадались, что Анастасия Дмитриевна — это, должно быть, какая-нибудь родственница Ольги, потому что узнали знакомый почерк на конверте. И мы не ошиблись.
«Мамочка, родная! — было написано на пожелтевшем листке. — Уезжаю на фронт. Может быть, проездом буду в нашем городе. Тогда обязательно зайду. Все идет хорошо, очень хорошо. Настроение у меня замечательное. Не волнуйся за меня, моя дорогая. Битва нам предстоит тяжелая, потому что врагов у революции еще много, и так просто смириться они не захотят. Но мы победим. Победим непременно. Так же, как победили в октябре прошлого года. Мы идем в бой за наше правое рабочее дело, а когда воюешь за правду, нельзя не победить.
— Максимка! — проговорил Женька. — Это ее сын, наверно. Маленький тогда был еще…
— Это мой отец, — вдруг раздался тихий голос Васьки Русакова. — Моего отца Максимом звали…
Свечка догорела до конца. Слабый язычок пламени затрещал, мигнул и погас. Мы очутились в полной темноте. Только сквозь полукруглое чердачное оконце на нас смотрели и подмигивали морозные синие звезды.
Потом от сияния этих звезд темнота немного рассеялась, и в голубоватом сумраке я увидел Ваську. Глаза его были широко раскрыты. Он уставился прямо перед собой, кажется ничего вокруг не замечая.
Так молча стояли мы четверо над распахнутым сундуком, а звезды все ярче и ярче вспыхивали и искрились в чердачном окошке.
Глава двадцать шестая
…Через неделю, ко вторнику, когда должен был собраться в Доме пионеров исторический кружок, наш доклад был готов. И альбом мы тоже закончили.
Утром во вторник, едва мы с Женькой вошли в класс, нас обступили ребята.
— Вострецов! Кулагин! Расскажите, как вы Ольгу Русакову искали! Как сундук нашли! Про все расскажите!..
Женька сердито посмотрел на Лешку Веревкина. Я тоже догадался, что это Лешка успел уже растрезвонить по всему классу о нашей находке. Конечно, Женька сердился на Веревкина не за то, что он рассказал про наши похождения. Просто он не любил болтунов. А Лешке, прежде чем звонить на весь свет, надо было хотя бы спросить, согласны мы или нет, чтобы о наших поисках знали другие.
Сквозь толпу, окружившую нас, протиснулся Костя Веселовский.
— Вострецов, — сказал он. — Совет отряда постановил, чтобы вы все рассказали на сборе. Мы специальный сбор устроим. Расскажете?
— Ладно, — кивнул Женька. — А сейчас уже некогда. Урок скоро начнется.
Наш доклад в Доме пионеров был назначен на семь часов. Но мы вышли из дома в половине пятого. Накануне Женька получил от Ивана Николаевича открытку. В ней было написано:
«Дорогие Женя и Сережа! Я только что вернулся из командировки и уже все знаю. Свой доклад будете делать во вторник, в 7 часов. Но я прошу вас прийти в Дом пионеров к пяти. Хочу услышать подробно, как вам удалось разыскать дом, где жила Ольга Ивановна Русакова. Жду. С приветом И. Самарский».
В том, что Иван Николаевич уже все знает, не было ничего удивительного. Ведь сундук из дома Русаковых на другое же утро перевезли в архив. Мы с Женькой сами видели, как его осторожно переносили в кузов грузовика, который специально для этого приехал на Овражную. Но откуда известно отчество Ольги Русаковой? Должно быть, работникам архива удалось отыскать его в каком-нибудь письме.
Мы шли на Овражную, обсуждая все эти дела.
— А все-таки, Серега, не все мы еще узнали, — сказал Женька.