Дом обреченных
Шрифт:
— Да, мисс Лейла, но вы же знаете, моя память уже не так хороша.
— Так же, как и моя, о чем, как я предполагаю, вы уже слышали. Но мне очень хотелось бы вернуть те воспоминания, если вы сможете мне помочь.
— Я бы рада помочь, мисс Лейла, но сомневаюсь, что смогу.
— По крайней мере, можно попытаться. Мы, наверное, были добрыми друзьями двадцать лет назад. У меня такое чувство.
— О, да.
Мы сидели на софе перед маленьким столиком, на котором стояли чашки с чаем и бисквиты. Первые проблески свежего утра начинали пробиваться в окно и бросать яркие лучи на ковер. Продолжал завывать свирепый ветер, но небо было восхитительно голубым,
— Хотите сливок и сахара? Гертруда, пожалуйста, возьмите бисквиты, я привезла их из Лондона.
— Упакованные в жестянку.
— Да, но испеченные с любовью, уверяю вас. Не желаете расположиться поудобнее?
— У меня много дел, мисс Лейла.
— Но уже прошло столько времени, а у нас, кажется, еще не было возможности поговорить наедине. А нам надо так много обсудить.
— Ну, если вы так считаете, мисс Лейла.
— Я не просто так считаю, я знаю это. Кроме того, вы должны были хорошо знать меня ребенком. Вы тогда не пекли сладостей для меня, для всех нас, детей?
Она помолчала, раздумывая над ответом.
— Да, конечно, пекла.
— Вашим фирменным изделием была имбирная коврижка, верно?
— Нет, мисс Лейла. Ваша тетя Сильвия, вот кто пек лучшую коврижку. Вы, дети, всегда любили мой горячий яблочный штрудель.
— О, да, конечно! — Об этом я ничего не помнила.
— И горячий шоколад, который я делала на немецкий манер. Он лучше, чем английский. Вы, дети, всегда больше любили мой.
— Правда?
Гертруда оставалась напряженной. Кто бы ни проинструктировал ее, он проделал превосходную работу. Хотя общеизвестно, что домоправительницы сентиментальны — факт, на который я сильно рассчитывала.
— Мой брат любил его тоже, Гертруда?
Ее спина напряглась еще больше. Вопрос попал в точку.
— Он любил разное, маленький Томас. Он любил все, что я пекла.
— Я не помню его, Гертруда. Не могли бы вы мне немного рассказать о нем?
— У меня плохая память, мисс Лейла. Думаю, что только разочарую вас. Здесь мне нечего сказать.
Ветер бился в окна и гудел в дымоходе. Его завывания, казалось, сулили дурные предзнаменования.
Поставив чашку, я положила ладонь на ее руку. До сих пор она не взглянула на меня, неподвижно глядя в пустой камин.
— Гертруда, пожалуйста, вы должны меня понять. Я ничего не помню о днях своего раннего детства, я надеялась, вы мне поможете.
Но она молчала. Очевидно, я переоценила чувствительность этой женщины или недооценила ее преданность долгу. От кого бы ни исходило распоряжение — от бабушки или от дяди Генри, эта женщина собиралась оставаться верной своему обещанию.
— Ну хорошо, — сказала я со вздохом. На этот раз перенести разочарование оказалось легче. Сначала моя тетя и дядя, потом трое кузенов, потом бабушка, а теперь — Гертруда. Я пробовала установить контакт с ними со всеми, но тщетно.
— Извините, Гертруда,
— Семья ждет завтрака…
— Я понимаю.
Мы одновременно встали, и в это время я решила прибегнуть к последней уловке. Безо всякого драматизма я поднесла ладонь ко лбу, слегка застонала и пробормотала:
— О, моя голова.
Это сработало. Гертруда резко повернулась ко мне. В ее глазах была печаль, просто кладезь печали. Так, значит, это совсем не оставило ее равнодушной.
— Вас беспокоит ваша голова, мисс Лейла?
— Немного. — Разумеется, ничего этого не было, но я прибегла к этой хитрости, как к последней попытке пронять Гертруду. И не ошиблась.
— А раньше с вами это случалось?
— Да как вам сказать, раз уж вы узнали это. От случая к случаю бывает в последние несколько месяцев.
— Бедняжка Лейла. — Ее глаза не могли бы выразить больше сочувствия. — Это то, что было с вашим отцом, Боже, спаси его душу. Он страдал от ужасных головных болей в те последние недели.
Меня посетило воспоминание: крики человека по другую сторону запертой двери.
— Он ужасно страдал, и ни один доктор не мог помочь ему. Мы давали ему лекарства, но с каждым разом приходилось давать больше и больше, пока они совсем не перестали помогать. Потом его охватила лихорадка и помешательство. О, вы не должны желать таких воспоминаний! Они печальны. Они пагубны.
Но я теперь слушала лишь наполовину. Насколько я хотела, чтобы моя маленькая уловка развязала язык Гертруде, так теперь я уделяла мало внимания тому, что она говорит, поскольку другая мысль внезапно возникла в моей голове. Нечто, что я не могла ухватить…
— Вы слишком молоды, чтобы иметь головные боли. Ваш отец был мужчиной в расцвете сил, а ваш дедушка — совсем пожилой. Я молю Бога, чтобы это было вызвано чем-то еще: напряжением, может быть, или смертью вашей матушки.
Я едва слышала голос Гертруды, потому что осознала теперь, какую новую мысль она пробудила в моей голове. Головные боли, их усиление, увеличивающиеся дозы опиума — все это вызвало ассоциации с дядей Генри. Теперь он страдал точно так же, как мой отец двадцать лет назад.
Я вновь внимательно посмотрела на Гертруду, пытаясь понять, не играет ли она. Но ее слезы были слишком натуральны. По мнению Гертруды, мой отец страдал от мучительных головных болей и бреда. Эта часть истории была правдивой, насколько я могла судить по ее испуганным глазам и трясущимся рукам. Отец действительно стал жертвой неизвестной лихорадки.
Гертруда оставила меня в замешательстве. Я терпеливо дождалась, пока ее шаги на лестнице стихнут. Возможно, то, что я сделала по отношению к ней, было нехорошо, но это очень много дало. Печаль Гертруды была неподдельной, а у меня возникло мимолетное воспоминание о запретной комнате и мужчине, находящемся в ней. Казалось, я чувствовала, что этот мужчина — мой отец, и ощутила свое детское желание добраться к нему. Если это было так, если то, что я увидела в глазах Гертруды, и мое смутное воспоминание были правдой, то, возможно, мой отец действительно очень болел перед смертью. Однако оставалась мучительная мысль, что, больной или нет, он не совершал двух убийств. Чего-то в этой картине не хватало, и с того момента, как Гертруда, моя последняя надежда, подтвердила свое обязательство молчать, я поняла, где таится окончательный ответ.