Дом родной
Шрифт:
Так бы и ехать им молча, если бы эта потребность двух мечтателей не натыкалась на жизнь в ее самых заковыристых проявлениях.
Проскочив по петляющей дорожке километров шесть, они выехали на широкий тракт, прямой и пустынный. Впереди было болото. Илистый приток Иволги разлился широкой поймой. На случай весенних и осенних разливов через нее была сооружена высокая насыпь с горбатым мосточком посредине. Машина весело забарабанила по клавишам сооружения военно-деревенской конструкции.
Еще не доезжая до мостка, Зуев, поглядывая вдаль, первый заметил странную, едва заметно движущуюся точку. Это была и не машина, и не телега, запряженная лошадьми
У перекрестка Швыдченко коснулся рукой колена майора:
— А ну почекай. Чего они там удумали?
Зуев притормозил машину.
— Эге… так это же звено Евсеевны!.. — воскликнул Швыдченко. — Стой, браток! Стой! — И, распахивая дверцу, торопливо заговорил: — Иваненкова, Екатерина Евсеевна… это не баба, а огонь святой. Выйду я, потолкую с ними…
Швыдченко подбежал к краю насыпи как раз в тот момент, когда колхозницы, поднатужившись, брали подъем. Но на крутой насыпи тяжелая повозка потянула их назад. Швыдченко, широко расставляя свои кривые ноги и упираясь каблуками в размороженный скользкий спуск, сбежал к ним. И уже снизу крикнул вверх, Зуеву:
— Давай, майор, подможем!..
Когда Зуев сполз вниз, худая высокая женщина, тяжело дыша, заговорила, переходя на команду:
— Ну, бабоньки, раз прибавилось к нам две мужские силы… Ей, вы-ы, с ходу, с разбегу, ра-зом во-озьме-ем… — Привычные, видимо, к ее команде, они рванулись вперед.
Помощь оказалась действительно кстати. Разогнав телегу, они без труда взяли крутой пригорок. Не останавливаясь на тракте и лишь притормаживая ход груженого воза, спустили его на обратную сторону насыпи.
— Ну вот и перетащили. Кабы каждый раз кто-нибудь из начальства нам пособлял на этом крутом месте, — затараторила курносая бабенка, отирая лоб тыльной стороной ладони. — Вот бы дело пошло-о… Красота!..
— Дай людям отдохнуть, Евсеевна, — тихо сказал Швыдченко звеньевой.
Только теперь Зуев увидел, что на телеге был навоз, обыкновенный коровий навоз. Какая-то неловкость за людей, которые тащили на себе этот неказистый груз, охватила городского парня. Он глянул на секретаря райкома. Но тот, видимо, не испытывал никаких иных чувств, кроме дружелюбного и участливого любопытства. Стоя возле телеги, он опирался локтем на горку навоза — теплого и духовитого. В сером, довоенного образца, замызганном командирском плаще, он оставался таким же, как и у себя в кабинете: смотрел на собеседницу из-под локтя, то переходил к передку груженой телеги, то, поставив коротенькую ногу на колесо, слушал ее не спеша, внимательно, участливо и жадно.
Швыдченко действительно давно нужно было поговорить с этой высокой женщиной. Сейчас, уже не по тактической хитрости, а по извечной мужской галантности, он неторопливо начал разговор — не сразу с интересующей его темы.
— Да что же ты удумала, мать моя?.. Совсем мне девчат загоняешь! — спросил звеньевую Федот Данилович, покусывая верхнюю губу.
— Да разве я их заставляю? Сами говорят: раз надо, так надо!
— Ну уж и сами! Скажешь тоже, — усомнился Швыдченко.
Женщины и девушки наперебой загалдели, доказывая ему, что их звеньевая никогда ни в чем их не принуждает.
— Да знаю, знаю… собралась компания таких, что подгонять вас не
— А чевой-то, Данилыч, о тракторах еще не вспомнил? — уже отдышавшись после подъема, тихо, без вызова промолвила Евсеевна. — Сами же знаете, по нашим землям навозу не дашь — урожая не будет. «Не полоса кормит, а загон», — говорят старики. А раз уже дело наше колхозное по звеньям пошло, так чего же нам на других глядеть-то? Нам ни на кого, при нашем вдовьем положении, оглядываться теперь нельзя. Что заработаем, то и наше.
— Понятно, — сказал Швыдченко. И, обращаясь к Зуеву, сказал: — Слыхал? Вот к нему и обращайтесь теперь по вашему вдовьему вопросу. В его распоряжении весь холостой и военный народ. Не обеспечит вам женихов — так самого оженим. Вот хоть с такой молодкой, — кивнул он на бойкую курносую женщину.
— А чего ж, я хоть и сейчас согласная, — смеясь и кокетливо прикрывая уголком платка вспыхнувшие румянцем щеки, отвечала та, косясь на Зуева.
— Больно прыткая она у тебя, Евсеевна. Как звать-то?
— Борщова Маруська, — отвечала по-командирски Евсеевна. — Ежели по прозвищу, так Манькой Куцей зовут.
— И за что вы меня, тетя Катя, позорите? Ну какая же я куцая? — подбоченившись, сказала та, поглядывая на военкома. — А ежели сапожки на высоких каблуках надену, так и совсем я для них буду подходящая…
— Нет уж, так быстро тебе его не обратать, — сказал Швыдченко. — Ему надо сначала всех своих подчиненных переженить, а уж тогда мы его всем районом и окрутим. Знакомьтесь, это новый военком нашего района.
Тихий женский шепоток… и с деловым уже, а не шутейным любопытством все глянули на Зуева. Лица посерьезнели. Кое-кто и вздохнул украдкой, отворачиваясь на ветерок, дующий откуда-то из Белоруссии. Этот ветер имел привычку и быстро вызвать и высушить вдовью слезу.
— Ох и спасибо же вам, что приехали, — обращаясь к военкому, сказала Евсеевна. — Ведь, почитай, нам всем до вас дело есть. Да вот никак не соберемся… За работою-то.
Зуев уже догадывался. У большей части звена Евсеевны дела пенсионные, вдовьи, в которых потребуется канцелярское оформление и заполнение всяких бланков и анкет. Но он глядел на этих тружениц, и у него как-то язык не поворачивался сказать: «Приходите завтра ко мне в кабинет». И он, нарушая канцелярские нравы, тут же и примостился на крыле машины. Вынул из полевой сумки большой блокнот и стал по одной подзывать к себе вдов из звена Евсеевны. Подробно расспрашивал их о делах, извещениях, тут же сочинял за них заявления, накладывал на них резолюции и заполнял черновики анкет. Швыдченко тем временем вел тихий разговор с Евсеевной о послевоенной жизни.
Закончив опрос, Зуев быстро свернул свою походную канцелярию. Он сбежал с насыпи как раз в тот момент, когда Швыдченко говорил с Евсеевной насчет международной обстановки. Зуев остановился поодаль, снова вынул из походной сумки блокнот, делая вид, что сверяет что-то, а на самом деле с обостренным любопытством слушал их, думая, как по-разному эти два человека понимают то, что происходит в послевоенном подлунном мире. Бывший комнезамщик и предколхоза Швыдченко уже смотрел на многие вещи как бы со второго этажа жизни, кое в чем умозрительно и абстрактно, то есть гораздо шире понимая вопросы и происходившие в мире изменения. Евсеевна же, человек непосредственного труда, все разглядывала как бы сквозь свои мозолистые руки. Она приценивалась к событиям, прежде всего примеряя их к своему звену, к своей бригаде.