Дом родной
Шрифт:
— А зачем же вы позволяете на смех подымать? — вдруг серьезно спросил Зуев.
Швыдченко запнулся. Зуев вспомнил: еще в юношеские годы он видел неоднократно стариков в Орлах, носивших георгиевские кресты. Были там и полные георгиевские кавалеры. Эти как-то особенно ярко начищали царские награды, нацепляя их даже в революционные праздники.
Комсомольцы-шефы из «Ревпути» и подвышковской школы как-то решили просветить стариков. Неудобно на революционных праздниках козырять царскими крестами. Да и религиозным дурманом попахивает.
Словесную агитацию те пропускали мимо
— Ни царь, ни леригия тут ни при чем. Это есть знак отличия… Даден родиной, а не царем. Так-то…
На каверзный вопрос Зойки, что же такое, с точки зрения Алехина, родина, старик презрительно оглядел ее с ног до головы и, отвернувшись, сказал:
— Этого тебе, вертихвостка, не понять, — и тут же, снисходительно обращаясь к Шамраю и Зуеву, добавил: — Родина — это то, за что ты кровь пролил… и за что против супостатов сражался… вот так.
Ребята так и ушли, ничего не добившись, весело посмеиваясь над устаревшими взглядами стариков.
А через несколько лет, на фронте, за Днепром, Зуев как-то вспомнил этот случай в тесном кругу офицеров. Но тогда все выглядело по-иному… И многое непонятное и потому смешное в детстве казалось на фронте предельно ясным и очень, очень серьезным. Слушатели на фронтовом биваке задумались.
— Крепких взглядов был мой дед-покойник, — промолвил тогда капитан Алехин. — Помню, помню я этот ваш разговор. Хотел было я вас камнями тогда спровадить, да дед удержал: «Оружие, малец, только против врагов в действие пускать надо, а дураки и сами поумнеют… по прошествию времени». Как, товарищ комбат?
— Правильно, поумнели, — искренне ответил тогда Зуев.
Герой Советского Союза Алехин вскоре погиб, так и не увидев родных Орлов, по ровной улице которых газовал сейчас Зуев…
— Вы ведь сами сказали: вояки они хорошие, — продолжал он разговор со Швыдченкой.
— Что верно, то верно, — ответил секретарь. — Вояки хоть куда. А вот теперь на кролей их завихрило. Ведь подумать только: все село с одних кроликов только и живет. Срамота…
— А зачем вы бюро завтра созываете? — спросил Зуев.
— С Сазоновым резаться буду насчет бычков. Никак он не дает согласия на тягло их оставлять.
— Почему? — спросил Зуев.
— В декабре, говорит, мясопоставки сорвем. Во всем районе. И на будущий год — тоже…
— Во всем районе, кроме «Орлов»? — спросил его Зуев.
Швыдченко вытаращил глаза, глядя на военкома с изумлением, постепенно переходящим в восторг. Проехали с километр молча. Но уже перед самым городом Швыдченко вымолвил как-то просительно:
— А ну, притормози… — и, открыв дверцу, вышел из машины. Поглядел в сторону города, затем повернул голову и долго глядел назад… Влезая обратно в машину, произнес весело: — Ну, майор, пеняй на себя… Раз башка у тебя такая оборотистая, будь другом, — завертай назад. Поедем снова к этим дворянам, поглядим, что у них там за новое животноводство.
Зуев с охотой выполнил просьбу секретаря райкома. Любопытный Швыдченко не выдержал и чистосердечно спросил Зуева:
— Ну растолкуй
— Единство противоположностей — основной закон диалектики, товарищ секретарь, — усмехнулся Зуев, не заводя еще машины. — Воевали, говорите, здорово, не могут же они хозяйствовать спустя рукава. Только это народ особый… Сам себе цену знает. Значит, и подход к ним особый нужен.
Швыдченко молчал, с интересом слушая военкома. Тот, польщенный вниманием, продолжал:
— Заприметил я такое: очень уважаем мы про героизм говорить. А какой может быть героизм без твердого характера?.. Вот почитать про героя гражданской войны, в кино его поглядеть — это приятно… У соседей герои появились — завидуем даже, а если на своем на дворе заведется, хоть кто-либо заведется с характером, так и гнем его, ломаем… А людям ведь против течения грести ох как нелегко…
— Это как же? С точки зрения диалектики? — засмеялся секретарь.
— А вы как думаете? — улыбаясь, ответил Зуев.
— Ну и как же мы к этим кролячьим дворянам подойдем сейчас с философской точки зрения? Они ведь, знаешь, свистнуть могут на всю твою философию! Они такие…
— Философию надо применять без трезвону…
— Э-ге-ге, стой, стой, — сказал Швыдченко. — Не слишком ли мы того, в высшие материи лезем с телячьими хвостами… Философия, брат, дело тонкое. А мы ее к бычкам да к кролям присобачиваем. Ты хоть пропагандистам моим не говори. А то еще пришьют нам какую-нито хреновину.
— Уклон, что ли? — улыбнулся Зуев.
— Нет, уклон теперь уже не в моде. А вот извращение или теоретическую ошибку — как пить дать.
— Это могут, конечно, — согласился Зуев.
— В общем, додумались просто, так сказать, в порядке практического воловьего хвоста. Так, что ли? — заговорщицки подмигнул Швыдченко.
— Эмпиризмом попахивает эта точка зрения, товарищ секретарь, — засмеялся Зуев.
— Ф-фу ты черт… — обескураженно махнул, заливаясь детским смехом, Федот Данилович, и если бы Зуев знал его раньше, он услышал бы в этом смехе неисправимого оптимиста Федотку, выучившего наизусть басню про голого цыганенка.
И они расшалились как дети, эти два разных человека. Им было весело, так как оба уже поняли друг в друге что-то главное. А главное было в подходе к жизни — живой, невыдуманной… Здесь они были единомышленники. И своим безудержным смехом они как бы давали друг другу слово, что никто никогда не собьет их на зыбкую тропу догматики и словесного трезвона, а будут они всегда трезво смотреть на жизнь, как этого требует их партийный долг и здравый человеческий смысл.
Но все же начатый с серьезной ноты разговор, как горный ручеек, журча веселым смехом, вышел на простор, пробил себе путь и снова заблестел звонким говором вечно живой мысли. Отсмеявшись, Швыдченко с удовольствием смотрел на Зуева, с уважением и завистью: «Подкованные ребята, ничего не скажешь. Этот диалектикой так и чешет… А мы ведь послабже были по этой части, да и грамматикой хромаем до сих пор…» — думал он о четком и логическом мышлении, огулом зачисляя все, что касалось человеческих слов и раздумий, в разряд грамматики.