Дом с привидениями
Шрифт:
И я подробно рассказал Марущаку о нашем любимом историке.
Марущак выслушал меня очень внимательно, а потом спросил:
– Видно, Лазарев ваш очень ученый человек?
– Ну, спрашиваете! Он все знает. Где какая башня, кто ее построил, в каком году. А про Старую крепость сколько он нам всего порассказывал… А про Устина Кармелюка!..
– Вот бы свел ты меня к нему! Я люблю про старину слушать! – сказал Марущак.
– Хотите, правда? Так давайте пойдем.
– Ну и прекрасно. Он далеко живет?
– Не
– Завтра пойдем?
– Пойдем! – охотно согласился я.
Мне стало радостно, что я приведу к Лазареву Марущака, этого рослого, плечистого курсанта в военной форме. Пусть Лазарев увидит, какие теперь у меня приятели. Это не какой-нибудь Петька Маремуха. Это Марущак. Он Петлюру бил.
ВСЕ ПРОПАЛО
Я понял, что пропажа ложек обнаружена, как только Марья Афанасьевна появилась у меня в кухне. Она зашла внезапно, сильно толкнув дверь, сердитая и озабоченная. Я едва успел сунуть в карман скользкий, блестящий зауэр; как раз перед этим я разбирал и смазывал его оружейным маслом.
Тетка подошла к плите и открыла духовку. Она засунула туда руку и с грохотом выдвинула на жестяную дверцу все мои инструменты. Я с тревогой следил за ее движениями, а потом не удержался и спросил:
– Что вам надо, тетя? Что вы ищете?
Тетка затолкнула обратно в духовку инструменты и громко захлопнула дверцу. Она сдернула с плиты бумагу и, отодвинув пальцем в сторону чугунные конфорки, заглянула внутрь.
– Что вы ищете? – повторил я.
– Ты не брал ложек, Василь? – спросила тетка. Голос у нее был расстроенный, жалобный.
– Каких ложек?
– Да тех, серебряных.
Я молча покачал головой. Смалодушничал. И как я ругал себя потом за это! Ведь проще всего было сознаться, и никакого шума не было бы.
– Понимаешь, пропали ложки, – продолжала тетка. – Три есть, а остальных нет. Я думала – может, у тебя случайно.
– Зачем мне ложки, тетя? – сказал я как можно спокойнее.
Она поверила и ушла. Совестно да и незачем было заходить в комнаты к родным. Я оставался в кухне. Я хорошо себе представлял, как тетка роется в сундуке, в десятый раз выдвигает все ящики буфета, заглядывает под кровати. Ложки были ей очень дороги. Самая ценная вещь в нашей семье. Я знал это, но пойти и признаться тетке у меня не хватило силы.
А погодя, когда затих в комнатах грохот ящиков, ко мне вошел отец. Я знал, что он зайдет, и приготовился к этому, но было очень тяжело выдержать первый его взгляд.
Войдя, отец плотно закрыл за собой дверь и сел на табуретку посреди комнаты.
– Василь!
– Что, тато?
– Давай поговорим с тобой, как товарищи. Скажи, ты взял ложки?
– Не брал, тато! – сказал я, колеблясь.
– Правда, не брал?
– Правда!
– Ну,
– А я знаю? Может, украли.
– Кто мог их украсть, как ты думаешь?
– А я знаю? Может, чужой кто… Нищий.
– Василь, ты же знаешь, что нищие сюда не заходят: часовой нищего не пустит.
– А может, он через окно залез, когда тетки не было?
– Я спрашивал. Марья Афанасьевна говорит, что она еще ни разу окон на улицу не открывала.
– Ну, тогда я не знаю.
– Василь, сознайся сам, я тебе слова не скажу, вот посмотришь.
Еще минута, и я бы сознался, но не знаю, что меня дернуло, и я, отворачиваясь, промямлил:
– Мне не в чем сознаваться, тато.
– Не в чем? – Голос отца дрогнул. – Василь, скажи тогда, на какие деньги ты пировал у Шипулинского?
– Я взял взаймы у Петьки два рубля.
– У какого Петьки?
– У… Маремухи.
– Из Старой усадьбы?
– Ага.
– Правда, взял взаймы?
– Правда… А еще он мне рубль дал за голубей.
– Хорошо. Идем к нему.
– Куда?
– К Маремухе.
– Да его дома нет.
– Ничего. Найдется! – И очень спокойно отец надел соломенный картуз.
Едва передвигая ноги, я вышел за отцом во двор. Уже окончились занятия, и курсанты в ожидании обеда играли на площадке в футбол. Мелькнула среди играющих фуражка Марущака, и я отвернулся. Мне казалось, что курсанты уже обо всем знают.
Я шел за отцом, опустив голову, как арестант.
Скоро мы придем к Маремухе. Там, на глазах у Петьки, его отца, старого сапожника Маремухи, и Петькиной мамы, выяснится все. Все узнают, что я не только вор, но и трус.
Два квартала мы шли молча.
Только поравнялись с усадьбой ремесленного училища, показалась за углом мастерская Захаржевского. Сейчас меня увидит Котька Григоренко. Ведь это он, наверное, громыхает там кувалдой?
У афишной будки отец круто остановился.
– Василь! Мне стыдно за тебя, пойми. Я не хочу тебя позорить. Ты мой сын, Василь, а я коммунист. Я хочу, чтобы ты вырос правдивым и честным хлопцем. Когда я был в твоем возрасте, мне жилось куда тяжелее, но я никогда не обманывал своего отца, не обманывай и ты меня.
Прошла мимо какая-то тетка и с удивлением глянула в нашу сторону. Как только затихли вдали ее шаги, я, собравшись с силами, сказал:
– Тато! Я продал ложки!
– Кому?
– Я думал, что они мои. Тетка говорила…
– Кому?
– Тетка говорила, что это мое приданое.
– Слышишь, я тебя спрашиваю: кому ты их продал?
– Я отнес в город, к ювелиру.
– Пойдем! – сказал отец и ощупал в кармане бумажник. Даже вспомнить тяжело, как зашли мы в ювелирную мастерскую. Узнав, что фамилия отца Манджура, ювелир, глянув на крышку папиросного коробка, засмеялся и сказал: