Дом с закрытыми ставнями
Шрифт:
Мне было жаль их. В такую минуту делай с ними что угодно, хоть убей, им все равно. Они плакали искренно и молили бога о прощении тоже искренно. Они страшились кары. А Евмен и отец умели запугивать.
Я увидел тетю Аню. Она сидела рядом с Парфеном. После смерти своей матери она похудела, под глазами появилась синева. Она сидела какая — то отрешенная от всего,
Впереди, у зеленого стола, запел хор. Пели, покачиваясь в такт музыке, так качаются легкие былинки, тронутые ветерком. Все певицы в белых платьях, и лишь в центре перед ними резко выделялся черным костюмом регент. Хор пел в сопровождении фисгармонии:
Так отдай всю жизнь Христу, Милый друг, теперь, Счастье, радость, полноту Даст тебе, поверь.Под звуки пения Ивановна обходила всех с широкой медной чашей, и в нее сыпались серебро и бумажные деньги, они звенели и шуршали.
Не скупитесь, братья и сестры, — взывала Ивановна. — Это на благо нашей общины.
Когда чаша наполнилась доверху, хор закончил петь.
Чашу Ивановна отнесла в пресвитерскую и тут же вернулась обратно.
Теперь, братья и сестры, послушайте приветы от приезжих, — произнесла она.
Из толпы послышался голос приезжего старика:
Братья и сестры, барнаульская община передает вам сердечный привет!
Мы также передаем вам сердечный привет, — ответила Ивановна.
Приветов было немало. Их привезли братья и сестры из ближних сел, со станций, из города.
Разрешите от всей нашей общины передать привет, — обратилась к верующим Ивановна.
Передаем, сестра, — хором ответила община.
Собрание кончилось поздно. Я чуть не валился с ног. Мне хотелось и есть и спать. «Ни за что больше не пойду на эти моления, — решил я. — Пусть хоть убивают— не пойду. Из — за них я уроки не сделал».
Прежде чем накормить, мать подтащила меня к печке.
Вот видишь, видишь, какой огонь лютый, а у бога в тысячу раз сильнее, — шипела она мне в лицо. — Смотри да бойся. Согрешишь, гореть тебе в таком огне.
И я смотрел на огонь и не мог вырваться из ее сильных рук. Рубаха моя нагрелась и жгла тело. Но я не испугался огня. Я мучился потому, что меня заставляли молиться насильно. И все — таки вбитый в мою душу страх перед богом жил во мне. Я не верил уже в бога, а сказать об этом боялся. Просто не поворачивался язык сказать: бога нет. Бога не было, а страх перед ним был…
Новый год
Декабрь глаз снегами тешит, да ухо морозом рвет, — раздался знакомый голос. Я вскочил из — за стола — на пороге кухни стоял дед, обвешанный зайцами. Я закричал, радостно бросился к нему.
Я соскучился по тебе, деда!
Верю, верю! И я по тебе скучал… Помоги мне разгрузиться. А завтра я снова пойду.
Я помог деду
А ты зачем опять уходишь?
Петли еще не все проверил.
Так будет же Новый год.
А чего он мне, Новый год! Это для меня не праздник. Вот пасха, когда все живое начинает пробуждаться, — это праздник. — Дед попил чаю, проверил свою мастерскую, положил в мешок съестное и снова залез в полушубок, нахлобучил большущую волчью шапку.
Скоро вернусь.
Одевшись в истрепанную шубейку, я проводил его на улицу. Высокий, широченный, он долго маячил на белой дороге, бежавшей к опушке бурой тайги. А я все смотрел ему вслед. Мороз, как злая гусыня, щипал меня за ухо.
«Что деду надо в дремучей тайге? — подумал я. — Зачем ему еще зайцы? Их в кладовке целая гора. Наверное, все о тете Фене тоскует. А на мать с отцом ему противно смотреть. Боится, наверное, поубивать их…»
Наступил солнцеворот, а деда все не было. Сильные морозы сменялись буйными метелями. После них все миром ходили ставить вешки от поселка до поселка, чтобы путники не сбивались с дороги. Гудели колодцы внутри, предсказывали вьюгу.
Как — то звездной, люто — студеной ночью нагрянули в поселок волки. Терзающий голод выгнал их из тайги.
Испуганно ржал в конюшне Пеган, мычала Зорька и блеяли овцы в хлеву. Далеко где — то гавкали собаки.
А наутро мы увидели во дворе волчьи следы. Особенно много их было у хлева.
В этот морозный день, рядом с солнцем появились огненные столбы. А на одной из наших елей, в гнезде, вывелись у клестов птенцы. И мороз им нипочем!.. Наконец, вот и Новый год — к весне поворот!
Паша, вставай! Чего лежишь — то?! Время девять, а ты потягиваешься! — проговорила мать, входя в мою комнату. — Другие парнишки в сельпо дрова пилить подрядились, а ты дрыхнешь. Иди. Зорьке сена дай, Пегану — овса, курам — зерно. А потом елку будем украшать.
Так начались для меня новогодние каникулы.
В кухне Евмен и Ага пили чай с пирожками. От горячих пирожков такой запах, что я поторопился на улицу — слюнки потекли.
Полдня я носился по двору то с ушатом, то с охапками сена. Помогал матери натирать хвощом полы и скоблить стол, выхлопывал половики, бегал в лавку за мылом, солью, дешевыми конфетами, которые привезли к празднику. Мальчики носились по улице, барахтались в сугробах, катались на лыжах, на коньках. Я с завистью посматривал на них…
Отец запряг Пегана в розвальни, поставил на них две бочки, и мы поехали за музгой на крахмальный завод. Выехав на маленькую сельскую площадь, увидели у поссовета елку. Ее украшали самодельные игрушки из дерева, из картона, из цветной бумаги. Их делали школьники. Вокруг елки снеговые звери: слон, заяц, медведь. Их ловко вылепил и облил водой учитель истории. Так же он соорудил и большую голову великана. Внутри головы оказалась ледяная горка. Ребята с криком бросались в дыру на затылке и с хохотом вылетали из открытого рта великана.