Дом среди сосен
Шрифт:
Молочков обиженно отодвинулся, начал грызть колбасу зубами. Стайкин с ожесточением крошил лед. Кончив работу, он выгреб ледяное крошево и поставил флягу в лунку.
— Пейте прохладительные напитки. — Стайкин поднял голову и увидел Войновского, бежавшего вдоль цепи. Замахал рукой.
Войновский подбежал, лег, озираясь по сторонам.
— Разрешите доложить, товарищ лейтенант. Второй взвод лежит на льду Елань-озера. Ранено семь человек. Двое убито. Других происшествий нет. Настроение бодрое, идем ко дну, — Стайкин перевалился на
— А мы, товарищ лейтенант, думали, вас уже в живых не осталось. Хана, как говорится. — Шестаков подполз и улыбался, смотря на Войновского преданными глазами.
— Почему же? — спросил Войновский, глядя на берег.
— Если человека на войне долго нет, значит — хана. А то еще пишут: «Пропал без вести».
— Не каркай, — сказал Стайкин. — Сейчас поставлю тебя по стойке «смирно» — будешь стоять тридцать семь секунд.
— Поставь, поставь его, — добавил Молочков; он лежал рядом и грыз колбасу. Еще дальше, у какой-то кучи, лежал Севастьянов, за ним Проскуров. Позади, около пулемета шевелился Маслюк. Щиток и ствол пулемета обмотаны белыми бинтами.
— Кострюкову руку оторвало, — сообщил Шестаков.
— Чуть-чуть не стал Венерой Милосской. — Стайкин задрал верхнюю губу и показал редкие желтые зубы.
— Как же так? — удивился Войновский; он все время озирался и смотрел на берег.
— Не повезло, — продолжал Шестаков. — Аккурат правую. С локтем вместе. Он ведь столяр, ему теперь без руки смерть голодная.
— Он ее с собой взял. — Стайкин засмеялся. — На морозе не испортится. А там пришьют.
Шестаков покачал головой:
— Шалопутный ты человек. А еще старший сержант...
Где-то вдалеке слабо ухнула пушка, и снаряд прошелестел, падая, а потом у берега вырос темно-серый столб воды, и гулкий звук разрыва прокатился над ледяной поверхностью.
Комягин подбежал и лег рядом с Войновским.
— Ну как? — спросил он, широко улыбаясь. — А мы тут загораем.
— Раненых там много, — ответил Войновский. — Палатки санитарные прямо на льду стоят. Я в санях с ранеными ехал, весь халат в крови, даже перед генералом неудобно... А обратно со снарядами...
— Как там? Расскажи. Говорят, самолеты скоро придут...
Они говорили «тут» и «там», и эти понятия означали для них два разных, прямо противоположных мира. «Там» было в какой-то неясной стороне, куда не достигали немецкие пулеметы, — «там» простирался далекий и непонятный мир тишины, но он, тамошний мир, казался ничтожным в сравнении с этим, который был «тут», вокруг них. «Тут» было кругом, «тут» раскинулось безбрежное ледяное поле — и куда ни глянешь, всюду лежат солдаты и бьют пулеметы — всюду было «тут».
Войновский только что перешагнул ту невидимую черту, которая разделяла «там» и «тут», он никак не мог прийти в себя оттого, что находится так близко от берега, с удивлением слушал разговоры солдат, их шуточки и прибаутки.
Только сейчас, при свете дня, Войновский впервые
Лед слепил глаза. Вблизи он был чистым, чуть голубоватым, а дальше становился серым и отливал холодной жестью. Лед был кругом. И только там, откуда били пулеметы, протянулся темный силуэт Устрикова. Купы садов зловеще чернели над избами, черные хвосты дыма лохмато поднимались из земли, а среди них прорастала приземистая квадратная башня колокольни, увенчанная шпилем с крестом. Рядом с церковью виднелась белая двухэтажная школа, за ней начинался порядок изб, стоявших вразброс по берегу. Еще дальше на берег выходило шоссе, и было видно, как там на большой скорости изредка проносились грузовики.
Деревня казалась совсем не такой, как наблюдал ее Войновский в стереотрубу.
Еще один тяжелый снаряд упал перед берегом, выбросив вверх серый столб воды.
— Недолет, — сказал Войновский, с удивлением смотря, как серый столб распадается на брызги и опадает.
— Второй час пристреливает. — Стайкин покачал головой.
— Он, фриц, хитрый. Это он свою хитрость показывает.
— Что толку от такой артиллерии? — продолжал Войновский. — Недолет и недолет.
— Ваше-то бы слово да богу в уши, товарищ лейтенант. Нет ведь, не услышит.
Раздался резкий вой. На льду взметнулся огонь, за ним устремился тугой серый столб. Лед ушел из-под тела, вода заклокотала, просыпалась сверху брызгами. Ледяные осколки застучали, как битое стекло. А вода продолжала кипеть и клокотать, заполняя воронку.
Быстро работая локтями, Стайкин пополз к воронке, Шестаков — следом.
Края воронки были прозрачны и остры. Глубокая вода билась о край, и вся толща льда просвечивала сквозь нее. Лед уходил в воду, сужаясь и темнея, и вдруг обрывался на глубине неровным кругом, а внутри круга зияла коричневая темнота воды.
Вода поднялась до самой поверхности, казалось, вот-вот прольется, выплеснется на лед.
— Сюда ползите, сюда! — закричал Шестаков, видя, что Войновский ползет прочь от воронки. — Это счастье наше. Второй раз сюда не попадет... — Шестаков шевелил губами, но Войновский уже не слышал его: густой рев надвинулся сзади, пронесся над ними, устремился к берегу.
Самолеты сделали горку перед берегом, и пушки их яростно застучали. Самолеты прошли над садами, скрылись за деревьями, а потом один за другим вынырнули слева и пошли впритирку к избам, поливая их огнем.
Казалось, самолеты своим стремительным движением сдунули цепь.
Солдаты поднялись и побежали к берегу.
Юрий Войновский, недавний десятиклассник 16-й образцовой школы Бауманского района города Москвы, бежал к берегу, чтобы вырваться из окружавшего его ледяного пространства. Еще десять метров вперед, еще двадцать — до той вон воронки, — там набрать больше воздуха в грудь — снова вперед — и ни о чем не думать — только вперед, вперед, чтобы не отстать от других, не остаться тут навсегда.