Дом темных загадок

Гурион Беатрикс

Как позже выяснилось, она вообще мало обращала внимание на окружающий ее мир. Она почти всегда молчала, а когда я заговаривала с ней, то иногда боялась, что слова утонут неуслышанными в пучине ее голубых глаз. Но она очень часто удивляла меня неожиданными, обескураживающе умными ответами. Ее любили все животные, даже вонючий лохматый пес с крестьянского двора, где по утрам мы забирали молоко. Обычно он разрывался от лая, так бился и рычал на ржавой цепи, что почти задыхался. Но когда подходила она, пес приседал на задние лапы и махал хвостом, позволяя себя погладить.

Но я забегаю вперед. И вот она стояла передо

мной, и, хотя мы все были в одинаковой одежде, ее клетчатая блузка, плиссированная юбка с чулками до колен и темно-синий фартук выглядели иначе. Словно она кукла с картинки и одежда просто как нарисованная. Мне захотелось обойти вокруг нее и убедиться, что она на самом деле реальная. Она стояла там, а у меня закралась мысль: как эта девочка очутилась среди таких детей, как мы?

Она была младше меня, и это значило, что встречаться мы сможем нечасто, нас развели по разным возрастным группам. Она попала в среднюю, там детям еще позволяли называть сестер тетушками. Но мне хотелось как-то отыскать способ бывать с ней вместе, мне просто необходимо было срочно сфотографировать это бледное лицо. Мне еще никогда так страстно не хотелось что-либо снять на пленку.

Тебе понравились фотографии, которые меня прославили. Это невероятно, но до того, как мы повстречались с ней, на моих фотографиях чаще всего можно было встретить закаты и цветы.

Только представь. Закаты… на черно-белой пленке! У меня часто возникал вопрос, что подтолкнуло меня к фотографированию людей. Ответ всегда угнетал меня, мне не хотелось думать о твоей матери, потому что чувство вины переполняло. Но тебе я сейчас откроюсь. Та встреча в понедельник в середине мая послужила стартовой точкой для моей карьеры.

Но сначала мы просто молча стояли между простынями, которые безвольно болтались на веревках, вытесняя из сада ядреным запахом мыла аромат цветущих яблонь.

— Возьмем следующую корзину? — спросила она и обернулась ко мне лицом.

Но прежде, чем хоть слово сорвалось с моих губ, простыни разъехались в стороны, как театральный занавес. Мы испугались, что нас застали за бездельем, а это грозило жестоким наказанием любому. К счастью, это была не сестра Гертруда, а всего лишь дядя Лоренц, тот еще проныра. Он выглядел разочарованным: видимо, хотел застать нас за каким-то гнусным занятием. В числе гнусных занятий значилось безделье, а также воровство ягод и яблок из сада. Стоило лишь немного испачкать фартук или позволить себе чуток побездельничать — и можно было заработать самое строгое наказание.

Она испугалась намного сильнее, чем я, она ведь Лоренца еще не знала. Проныра был вторым воспитателем, его девиз — «Следить во имя Господа». Кроме него был еще дядя Карл. Он утешал во имя Господа. Они были чем-то вроде то ли священников, то ли врачей. Они обыскивали нас раз в неделю — единственные мужчины в стае черных ворон.

Диаконисса держала себя с ними так, словно они были лауреаты Нобелевской премии, потому что благодаря им ее заведение считалось весьма передовым. Но мне они были более ненавистны, чем все остальные — сестры. Жестокость сестер, по крайней мере, имела свои границы, жестокость мужчин — нет. Возможно, из-за того, что они были еще слишком молоды: им не исполнилось и двадцати лет. Карл, «утешитель», ждал, пока кто-нибудь из нас проштрафится, тогда наставал его звездный час. Он осторожно клал руку на наши

косы или утирал слезы, утешая нас добрыми словами. Даже со мной это случалось. Каждая из нас изголодалась по вниманию.

Те трусы могли предотвратить весь кошмар, который начался позднее, но они использовали особое положение в свое удовольствие — им не хватало смелости.

Дядя Лоренц был разочарован из-за того, что нас не в чем было упрекнуть, и ограничился тем, что отправил нас обратно в прачечную. Мы последовали за ним, и тут я поняла, что до сих пор не знаю, как ее зовут, и спросила.

— Агнесса, — ответила девочка, в ее голосе слышалось столько удивления, словно она сама не могла в это поверить. Позже, когда мне все же удалось встречаться с ней чаще, я поняла, в чем причина. Никто не называл ее Агнессой, в приюте у нее было прозвище — Дерьмо, или Тупое Дерьмо.

Глава 7

Кто-то сидит рядом со мной на краю кровати и смотрит. Я слышу дыхание, чувствую тепло, которое исходит от человека. Просыпаясь, я спрашиваю себя, зачем так внимательно меня рассматривать. Это напоминает о маме. Она иногда долго смотрела на меня, думая, что я сплю.

Но моя мать мертва, и именно поэтому я тут. Я открываю глаза, взгляд падает на волосы Софии, на которых играет солнце. И это единственный красивый фрагмент, открывшийся мне. Теперь, при дневном свете, наша комната выглядит, как сиротский приют девятнадцатого века: ободранные металлические койки, по-военному сложенные шерстяные одеяла, стены в выгоревших желто-синих обоях с розовыми бутонами, на полу — ломкий серый линолеум. Над дверью висит золотая статуэтка, покрытая паутиной, — Дева Мария.

Я сажусь на кровати:

— София! Что ты делаешь на моей постели?

София многозначительно улыбается и закладывает прядь волос за ухо, голубые глаза весело сияют.

— Я решила все-таки выяснить, почему мне кажется, что я тебя откуда-то знаю, и потом разбудить тебя. — И тут же добавляет: — Я вниз, в душ. Ты со мной?

Мгновенно в памяти всплывает все: ночные звуки, запертая дверь в душевой, Филипп и его внезапный нервный срыв из-за вопроса, почему он здесь. Ниша на фото с изображением мамы.

— Погоди-ка, я с тобой.

Я в этот подвал больше одна не пойду ни при каких обстоятельствах.

София, кажется, удивлена, и у меня создается впечатление, что было бы лучше, если бы я спустилась в душевые позже. Но я не оставляю ей шанса. Быстро собираю ванные принадлежности и выхожу вместе с ней на лестницу, а в коридорах уже висит душный сладковатый запах, словно от раздавленных бананов на компостной куче.

София в хорошем настроении и о чем-то беспрерывно щебечет. Иногда она прерывается, чтобы спросить, откуда я, есть ли у меня парень, представляла ли я себе «Transnational Youth Foundation Camp» иначе.

Отвечаю ей односложно, все мои мысли вертятся вокруг последней ночи, занимает вопрос: как мне теперь осуществлять поиск? Есть еще некоторые зацепки, но я все равно не знаю, с чего начать.

Сейчас, по крайней мере, светло, и в солнечных лучах на лестнице роятся мириады пылинок, поэтому вчерашние опасения мне кажутся даже немного глупыми.

Но все меняется, когда мы добираемся до подвала. О солнце здесь можно только мечтать, вместо его лучей — от мерцающего света ламп лишь размытые тени на пыльных, грубо вытесанных стенах. Наши голоса глухо отдаются в сводах, становится холоднее, и снова воняет мокрыми тряпками. Меня не покидает ощущение, что здесь что-то основательно подгнило.