Дом тишины

Памук Орхан

Я попытался завести мотор несколько раз и после этого понял, что единственный способ догнать их — это дотолкать машину до вершины, а потом пустить ее вниз с другой стороны, до самого Дженнет-хисара. Я начал толкать ее с ругательствами, и в это время кончился дождь. Скоро я уже обливался кровью и потом, у меня невыносимо болела поясница, но я попытался пересилить себя и потолкать еще немного. Когда опять начал накрапывать дождь, боль стала нестерпимой. С ненавистью пнув автомобиль, я поставил его на ручной тормоз. Потом увидел машину,

поднимавшуюся на холм, с надеждой проголосовал ей, но она проехала мимо, не останавливаясь и даже не посигналив мне. Где-то вдалеке прогремел гром, и я опять начал толкать. Теперь от боли в пояснице у меня текли слезы. Чтобы отвлечься от боли, я с ненавистью думал о них.

Потом я увидел, что несмотря на такие мучения, мне удалось проехать всего чуть-чуть. У меня закружилась голова, я побежал вдоль дороги. Дождь усилился. Я пошел через черешневые сады, чтобы срезать путь, зашел очень далеко, но по такой грязи и в кромешной тьме бежать больше не смог. Вскоре я запыхался, согнулся в три погибели от боли в селезенке и пояснице, ноги у меня были в грязи, но, услышав приближавшийся заливистый и злой собачий лай, я вернулся. Сел в машину, чтобы не промокнуть еще сильнее, лег головой на руль: я тебя люблю.

Вскоре я увидел, как с холма, разговаривая между собой, спускаются трое, и радостно выпрыгнул из машины, чтобы попросить о помощи. Но когда темные силуэты приблизились, я со страхом узнал их: в руках здоровяка была банка с краской, второй был усатым, третий в пиджаке.

— Что ты делаешь здесь глухой ночью? — спросил усатый.

— У меня сломалась машина. Не поможете подтолкнуть?

— Мы что, по-твоему, лошади-тяжеловозы или прислуга твоего отца? Кати ее сам вниз с холма.

— Минутку-минутку! — сказал тот, что в пиджаке. — Я вас только что узнал, сударь! Помните, сегодня утром вы нас чуть было не раздавили!

— Как это? Ах, да! Так это были вы? Извините, братцы!

Тот, что в пиджаке, изобразил писклявым женским голосом, не похожим на мой:

— Извини, сладкий мой, я вроде бы тебя утром чуть не раздавила! — и спросил: — А если бы раздавил — тогда бы что?

— Пошли, ребята, намокнете, — сказал усатый.

— Я остаюсь здесь, с этим, — сказал парень в пиджаке. Он сел в мою машину. — Ребята, вы тоже садитесь.

Здоровяк, державший банку с краской, и усатый, недолго поколебавшись, сели на заднее сиденье машины. А я сел за руль, рядом с парнем в пиджаке. Дождь снаружи пошел сильнее.

— Мы не беспокоим тебя, сладкий, правда? — спросил в пиджаке.

В ответ я улыбнулся.

— Молодец! Нравится он мне, понимает шутки, хороший парень! Как тебя зовут?

Я сказал.

— Очень приятно, Метин-бей. Я — Сердар, это — Мустафа, а этого придурка мы зовем Шакал. Но по-настоящему его зовут Хасан.

— Тебе что, опять устроить? — спросил Хасан.

— Да ладно тебе! — сказал Сердар. — Что — нам теперь не знакомиться? Не правда ли, Метин-бей?

Он протянул

мне руку. Я протянул свою, и тогда он схватил ее и сжал изо всех сил. Мне тоже пришлось пожать ему руку, хотя у меня из глаз уже чуть слезы не лились. Тогда он отпустил меня.

— Молодец! Ты, оказывается, сильный, но не сильнее меня!

— Где ты учишься? — спросил Мустафа.

— В американском лицее!

— А, в лицее для богатеньких? — спросил Сердар. — А наш Шакал как раз втрескался в одну такую.

— Не начинай опять! — сказал Хасан.

— Ну-ка, постой! Может, он тебе какой-нибудь способ подскажет. Он ведь из них! Разве не так? Чего смеешься?

— Ничего! — ответил я.

— Я знаю, чего ты смеешься! — сказал Сердар. — Ты смеешься над этим бедолагой, потому что он влюбился в богатую девчонку. Разве не так, ты! Отвечай!

— Ты тоже смеялся! — ответил я.

— Ну да, я смеюсь! — закричал на меня Сердар. — Я — его друг, я не считаю его ниже себя, а ты считаешь. Влюбился — и что тут такого? Ты что, придурок, никогда не влюблялся?

Он ругался и еще и разозлился еще сильнее, потому что я молчал. От злости он начал перерывать все в машине, открыл бардачок и стал с хохотом читать вслух страховые полисы, как будто там было что-то смешное, и, узнав, что машина не моя, а брата, засмеялся надо мной, а потом внезапно спросил:

— Что вы делаете в этих машинах со своими девчонками-богатейками по ночам?

Я промолчал. Лишь грязно ухмыльнулся, как последний мерзавец.

— Ах вы, бесстыжие! Хорошо же вы себя ведете! Вчера ночью с тобой тоже была твоя подружка?

— Нет, — ответил я, волнуясь. — Не подружка.

— Не ври, — сказал Сердар.

Я задумался и ответил:

— Это была моя старшая сестра. У нас бабушка заболела, мы ездили за лекарством.

— Почему не купили в аптеке внизу, перед пляжем?

— Там было закрыто.

— Врешь! Там каждую ночь открыто! А может, ты знаешь, что тамошний аптекарь — коммунист?

— Не знаю.

— А что ты еще знаешь и умеешь, кроме как гулять с богатыми девчонками?

— Знаешь, кто мы такие? — спросил Мустафа.

— Знаю, — сказал я. — Националисты.

— Молодец! — сказал Мустафа. — И знаешь, о чем мы заботимся?

— О борьбе за нацию и прочем!

— Что значит «прочее», ты?!

— Наверное, он не турок! — сказал Сердар.

— Отвечай, ты — турок, родители твои — турки?

— Турок!

— А это что такое? — Сердар показал на пластинку, забытую Джейлян, и прочитал по слогам: — «Best of Elvis».

— Пластинка вроде бы, — ответил я.

— Не умничай, а то врежу! — пригрозил Сердар. — Что делает пластинка этого гомика в машине турка?

— Я его не люблю, — сказал я. — Эту пластинку сестра забыла.

— То есть ты на дискотеки и всякое такое не ходишь? — спросил Сердар.

— Очень мало!

— Ты против коммунизма? — спросил Мустафа.