Дом толкователя
Шрифт:
Обратим внимание на строго продуманную хронологическую организацию поэмы. Сюжетное время здесь простирается от казни Христа до встречи с Наполеоном (то есть до конца 1810-х — начала 1820-х годов). Однако рассказ телеологически устремлен далеко за пределы своего непосредственного действия: психологический «план Агасвера» — вся человеческая история, от дохристианской, символизируемой в поэме горными вершинами («минувших веков видения»), вплоть до скончания веков (видение Страшного суда). Таким образом, автору удается соединить прошлое, настоящее и будущее в лирической исповеди вечного изгнанника. Агасвер мечтает о покое и смерти, но он сможет обрести их лишь тогда, когда придет Тот, Кто этот покой у него забрал. Осудив Агасвера не умирать, Создатель ему «дал Себя» «в замену смерти» [306] . В этом смысле незавершенность поэмы может быть понята символически: чаша испытаний Агасвера еще не испита, и финал его странствований должен совпасть с концом истории.
306
Ср.
Остановимся на ключевом эпизоде «жития Агасвера», эмблематически представляющем онтологию исторического воображения Жуковского. На острове Патмосе Агасвер встречает Иоанна Богослова, который крестит и причащает его, открывает ему тайну его наказания и приподнимает «покров с грядущего». Покинув пророка, Агасвер отправляется в Палестину и по пути засыпает в первый раз с момента проклятия. Ему снится сон, в котором перед его мысленным взором проходит все Откровение:
Уже сто лет меня не посещавший, Сошел ко мне на вежды сон, и с ним Давно забытая покоя сладость Мою проникла грудь. Но этот сон Был не один страдания целитель — Был ангел, прямо низлетевший с неба. Все, что пророчески евангелист Великий чудно говорил мне, То в образах великих этот сон Явил очам моей души, и в ней Те образы, в течение столетий Не помраченные, час от часу Живей из облекающей их тайны Моей душе сияют, перед ней Неизглаголанно преобразуя Судьбы грядущие… …И каждое пророка слово, в слух мой Входя, в великий превращалось образ Перед моим телесным оком. Все, Что ухо слышало, то зрели очи, И в слове говорящего со мной Во сне пророка мне передо мной, И надо мной, на суше, на водах, И в вышине небес, и в глубине Земли видений чудных было полно. Я видел трон, на четырех стоящих Животных шестокрылых, и на троне Сидящего с семью запечатленной Печатями великой книгой…Далее следует поэтический пересказ Откровения. Агасвер признается, что именно в этом целительном сне «преображение моей судьбы я глубоко почувствовал». Иначе говоря, преображение души понимается здесь как момент запечатления в ней образов Откровения, как перевод последних на «язык души», процесс постепенного прояснения значения этих образов, то есть как апокалипсис воображения.Все, что отныне ни переживается героем, соотносится с этой внутренней картиной, вписывается в нее, объясняется через нее: возвышение и гибель царств, человеческие рождение и смерть, надежды и страдания, горный пейзаж и тихая долина. Герой возвращается к людям, чтобы стать лекарем их душ, толкователем и проповедником «Господней развернутой книги, где буква каждая благовестит Его Евангелие» ( Жуковский 1980: II, 448) [307] .
307
В этом смысле история и миссия Агасвера подобны судьбе и миссии другого великого грешника — Старого Морехода из одноименной поэмы С. Колриджа. В обеих поэмах исповедь грешника понимается как средство душевного преображения слушателя.
Исповедь Агасвера, «помнящего минувшее душою», оказывается не чем иным, как историей мира (точнее, психологически пережитой и религиозно осмысленной историей человеческих страданий), а сам герой — Историкомв том «высшем смысле», о котором, как мы помним, Жуковский писал в конце 40-х годов. Этот идеальный историк «представляет события не только в целом, он видит их причины и угадывает их последствия <…>
Знаменательно, что результатом окончательного преображения Агасвера является пробуждение в нем поэтического вдохновения.Давно замечено, что Агасвер в финале поэмы (то есть той части, которую Жуковский успел завершить) — поэт, но поэт особенный: слушателем его песнопений-молитв являются не люди, но весь Божий мир:
Величием природы вдохновенный, Непроизвольно я пою — и мне В моем уединенье, полном Бога, Создание внимает посреди Своих лесов густых, своих громадных Утесов и пустынь необозримых, И с высоты своих холмов зеленых, С которых видны золотые нивы, Веселые селенья человеков, И все движенья жизни скоротечной.Мы видели, что в разные исторические эпохи Жуковский по-разному представлял себе миссию Поэта: «сторож при девах», предсказывающий «зарю мира»; певец русского триумфа и вечного мира; галантный волшебник в «царстве фей»; мудрый учитель в час исторического испытания; эстетический «крестоносец» и «проповедник святыни» посреди бушующего моря истории.
В эпической поэме «Агасвер» он постарался художественно реализовать свою последнюю поэтическую теодицею, основанную на концепции благого страдания (ср. еще в «Камоэнсе» 1839 года: «Страданием душа поэта зреет, // Страдание — святая благодать» [ Жуковский 1980:II, 399]). Идеальный поэт понимается теперь как просветленный верой страдалец (само воплощение исторического опыта и страданий человечества), идеальная поэзия — как сердечная благодарность Создателю и идеальная аудитория — как все Мироздание. В этом, конечно, нет ничего необычного для романтика (вспомним лермонтовского «Пророка» [1841] — стихотворение, кажется, отозвавшееся в обсуждаемом эпизоде «Агасвера»), Но в высшей степени показательно для романтического мироощущения Жуковского то, что эта абсолютная поэзия рождается из самого духа истории как всеобъемлющее переживание, истолкование и преодоление последней:
И слышал я, как все небес пространство Глас наполнял отвсюду говорящий: «Я Бог живой, я Альфа и Омега, Начало и конец, подходит время».Библиография
Аверинцев —Аверинцев С. С. Двенадцать апостолов // Мифологический словарь. М., 1991.
Аверинцев —Аверинцев С. С. Размышления над переводами Жуковского // Жуковский и литература XVIII–XIX веков. М., 1983.
Айзикова—Айзикова И. А. В. А. Жуковский и Ф. Фенелон // Библиотека В. А. Жуковского в Томске. Томск, 1988. Ч. III.
Адамович— Адамович Г. Одиночество и свобода. Литературные очерки. Нью-Йорк, 1955.
Айхенвальд— Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. М., 1994.
Аксаков —Аксаков А. Н. Разоблачения: история Медиумической комиссии Физического общества при С.-Петербургском университете с приложением всех протоколов и прочих документов А. Н. Аксакова. СПб., 1883.
Алексеев —Алексеев М. П. Русско-английские литературные связи: XVIII век — первая половина XIX века // Литературное наследство. М., 1981. Т 91.
Альтшуллер —Альтшуллер М. Г. Между двух царей. Пушкин 1824–1836. СПб., 2003.
Альтшуллер 1975 —Альтшуллер М. Г. Крылов в литературных объединениях 1800–1810-х годов // Иван Андреевич Крылов. Проблемы творчества / Под ред. И. З. Сермана. Л.: Наука, 1975. С. 154–195.
Альтшуллер 1984 —Альтшуллер М. Г. Предтечи славянофильства в русской литературе. (Общество «Беседа любителей русского слова»). Анн-Арбор, 1984.
Анисимов— Анисимов Е. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М.: Новое литературное обозрение, 1999.
Анисимов 1998— Анисимов Е. «Народ у эшафота» // Звезда. 1998. № 11.
Арзамас —Арзамас. Сборник: В 2 кн. М., 1994.