Дом убийств

Маньян Пьер

— Набожна до жути и глуха, как пень. И это — моя мать!

— Но она у вас еще есть… — глухо пробормотал Серафен.

— То есть как — еще? Да ей всего только… — начал было Патрис, но тут же осекся, вспомнив, что разговаривает с сиротой из Ля Бюрльер. — Она никогда не слышала ни моего смеха, ни моего плача, — продолжал он, оправившись от замешательства. — Когда ей было 18 лет, она пасла коров своего отца, там, наверху, в Шоффейе, что в Шансоре. Молния ударила в ореховое дерево так близко, что у нее лопнули барабанные перепонки. Отец женился на глухой, потому что у нее имелись виды на наследство. Да только наследства

пришлось подождать — богатые дядюшки никак не желали умирать…

Патрис подвел Серафена к столу, накрытому на четверых, и усадил в кресло, обитое слегка поблекшим голубым репсом. Во главе длинного стола, напротив того места, где сидела мать Патриса, помещалось кресло, внушительнее прочих, казалось, царившее над трапезой, однако прибор перед ним отсутствовал.

— Если мой визит не по душе вашему отцу, — сказал Серафен, — то мне, пожалуй, не следовало приходить.

— Глупости! — фыркнул Патрис. — Это я — его memento mori! От моей исковерканной физиономии у него пропадает аппетит.

Серафен сделал протестующий жест, не упуская, однако, из виду пустого кресла на противоположном конце стола, куда мысленно пытался усадить человека, которого никогда не встречал и которого собирался убить.

Взгляд Серафена задержался на поставленном напротив приборе, перед которым пока никто не сел, и в это мгновение из глубины коридора, где только что замерли звуки фортепиано, донесся энергичный перестук каблучков.

Быстрым, решительным шагом в залу вошла молодая женщина. Шуршащее шелковое платье плотно облегало гибкое тело. Черный и белый тона ее наряда напоминали выложенный черными и белыми плитками пол, по которому она ступала. У нее были круглые, близко посаженные, точно у хищной птицы, глаза, в глубине которых, казалось, таились отблески лесной чащи, а в манере себя держать сквозила, хотя и сдерживаемая, порывистость. Это явление застигло Серафена врасплох. Инстинктивно он почуял опасность, таящуюся под этой оболочкой. Никто не учил его вставать, когда в комнату входит женщина, но теперь он вскочил, так поспешно, что едва не опрокинул кресло, причем не смог бы ответить, что его к тому побудило — необходимость оказать уважение или потребность держаться начеку.

Между тем Патрис, не выпускавший изо рта сигареты, украдкой наблюдал за Серафеном, пытаясь определить, какой эффект произвело на него это появление. «Если она ему не понравится, — сказал он себе, — нашей дружбе конец», а вслух произнес:

— Моя сестра Шармен. Ее муж погиб в октябре восемнадцатого. Можешь себе представить…

Тем временем Шармен посмотрела прямо в глаза Серафену, который не успел отвести взгляд. Она чуть развела свои длинные руки и сделала что-то вроде иронического реверанса, как будто говорила: «Да, поглядите, до какого состояния меня довели!» Черно-белая ткань платья, собранная складками на ее плоском животе, выше распускалась наподобие венчика, подчеркивая, при всей кажущейся строгости, форму ее грудей.

Но вот первое ослепление прошло, и Серафену удалось освободиться от взгляда Шармен, переведя глаза на плети традесканций, однако он все же заметил руку молодой женщины, протянутую к нему над столом, и протянул в ответ свою — кусок равнодушной плоти, неспособной на сердечное пожатие.

— Ну что ж, — сказала Шармен, — садитесь. Я не хочу, чтоб вы еще подросли. — Она говорила немного в нос, растягивая

последние слоги.

Серафен медленно опустился в кресло и склонился над своей тарелкой.

В это мгновение гренадерша, покинувшая свой пост возле глухой, сунула ему под нос супницу с горячим бульоном, едва не обварив кипятком. Она небрежно наполнила его тарелку и щелкнула у него над ухом челюстями, как будто хотела укусить.

— Смотри-ка! — заметила между тем Шармен. — Наш папочка не пришел к обеду.

— Чему ты удивляешься? — откликнулся Патрис. — Как тебе известно, сегодня день Кончиты, и он уехал в Марсель.

— День цесарки! — рассмеялась Шармен. — Как по-твоему, насколько она его в этот раз ощиплет?

Патрис пожал плечами.

— Почем мне знать? Но, думаю, тысяч на пять, не меньше. Я слышал, как отец звонил в фирму Испано-Сюиза, чтобы заказать машину с шофером. Не иначе, как ей понадобился экипаж для турне по Испании.

— Что ж, — вздохнула Шармен. — Главное, чтоб он не наградил ее младенцем.

— Кто-нибудь, — заметил Патрис, — может сделать это вместо него…

Шармен повернулась к Серафену.

— А вас не смущает, что мы стираем при гостях свое грязное семейное белье?

Но Серафен не ответил. Его взгляд невольно обратился к месту, где обычно восседал Гаспар Дюпен, и все его внимание приковалось к пустому креслу.

— Тебе придется привыкнуть, — сказал сестре Патрис. — Серафен не любитель разговоров.

— Это не имеет значения, — лениво протянула Шармен. — Если он согласен хотя бы смотреть на меня.

Почувствовав, что за ним наблюдают, Серафен повернулся с несколько излишней живостью и опять встретился взглядом с молодой вдовой. В джунглях ее зеленых глаз он поймал огонек тревожного удивления и понял, что Шармен, ведомая женским чутьем, пытается проникнуть в его тайну. Тогда, подобно ежу, он свернулся в клубок, оставляя как можно меньше свободной площади, уязвимой для противника, и постарался отвлечь внимание хозяйки, подарив ей самую приветливую из своих улыбок.

— Это кресло, которое вас так занимает, относится к эпохе Людовика XV, — кокетливо заметила Шармен и, проглотив ложку бульона, добавила. — У нас есть еще одно такое, только обивка там меньше выцвела. Оно стоит у меня в спальне. Если хотите, покажу.

Когда, войдя в столовую, она увидела вскочившего при ее появлении Серафена, молодая женщина сказала себе несколько легкомысленно: «Это как раз то, что мне нужно!» Но, подержав его равнодушно-вялую руку, она почувствовала себя обескураженной, и весь порыв угас. Однако потом безошибочная женская интуиция шепнула ей, что этот увалень, примечательный не только своей внешностью, но и тупостью, поскольку она не произвела на него никакого видимого впечатления, возможно, отнюдь не так глуповат и прост, как ей показалось.

От нее не укрылось, что его руки, в которых серебряная вилка и нож с костяной ручкой выглядели почти игрушечными, все время сжаты в кулаки, как будто он готов в любую минуту нанести удар. «Достаточно небольшой вспышки гнева, — подумалось ей, — и он, сам того не сознавая, сломает вилку и нож, а обломки швырнет на стол. А эта дурацкая улыбка, с которой он никогда не расстается, — глаза не принимают в ней никакого участия, и когда они встретились с моими, в них не было обещания. Скорее, его взгляд меня заморозил, и все же…»