Дом убийств
Шрифт:
— Да, — сказал Серафен, — со мной вы ничем не рискуете.
Когда они спускались следом за Шармен по лестнице, Патрис опять удержал Серафена.
— Кстати… та девушка, которую я видел как-то в воскресенье в Ля Бюрльер…
— Которая?
— Ну, ты сам знаешь! — Патрис опустил голову, как будто стыдился своих слов. — Та, что поздоровалась со мной… Та, что мне улыбнулась… Она еще похожа на персиянку…
— А, да, — сказал Серафен. — Это Роз Сепюлькр.
— Ты видишься с ней?
— Так, встречаю иногда, — ответил осторожно Серафен, помня о том, что Роз дочь второго убийцы.
—
В эту минуту они дошли до подножия лестницы, и большое зеркало отразило их обоих. Патрис прервал себя на полуслове и опять расхохотался.
— Не говори ничего! — воскликнул он. — Ну что бы ты мог ей сказать?
Серафен повернулся к нему спиной, чтобы взять свой велосипед, оставленный у большого платана. Шармен уже ждала его и пошла рядом. Патрис смотрел, как они удаляются, и ему захотелось нарисовать обоих в перспективе этой аллеи: он — в потертых бархатных брюках и голубой рубашке, она — в своем черно-белом домино, идущие рядом в молчании, которое красноречивее всяких слов. И все же в конце аллеи они расстанутся. На прощание Серафен протянет Шармен свою вялую руку, и она вернется с опущенной головой. И оба сделают еще шаг на пути к одинокой старости.
Вечер долго вырисовывался в небе, как будто все не мог укрепиться. Должно быть, над долинами между Юбей и Клерэ бушевали грозы, потому что растекающиеся из-за гор облака слишком медленно окрашивались розовым, как неспешно разворачиваемый веер, и Дюранс сердито роптала под мистралем.
— Значит, в вашей жизни есть какая-то Роз Сепюлькр? — спросила Шармен.
— Нет, — ответил Серафен, — у меня нет никого.
Когда они добрались до зарослей бересклета, скрывавших водоем, Шармен опередила его на несколько шагов и подошла к фонтану. Она запрокинула голову, чтобы напиться, и Серафен отвел глаза, невольно смущенный ее откровенной позой.
Наконец Шармен выпрямилась и отерла губы тыльной стороной ладони.
— Как долго еще мы не увидимся? — спросила она.
— Но, — начал в растерянности Серафен, — я всего лишь дорожный рабочий…
— Ну и что с того? Это не повод, чтобы удалиться от жизни. А вы, похоже, ищете такие предлоги.
Она быстро опустила руку себе за декольте, достала обшитый кружевами платочек и развернула его. Внутри оказался маленький блестящий ключик.
— Возьмите его, — не терпящим возражений тоном приказала Шармен. — В конце шпалеры, между гаражом и зимним садом, есть крыльцо и узкая дверь. Вы откроете ее этим ключом. Она выходит в большой коридор. Моя комната — первая направо. Я оставлю дверь приоткрытой и зажгу ночник. Я буду ждать, — добавила она, — столько, сколько понадобится… пока вы не решитесь.
Серафен, не отрываясь, смотрел на ключ и на пышную грудь за чуть отогнутым краем платья.
— Ну что? — нетерпеливо воскликнула Шармен. — Чего же вы ждете?
Она повернулась к нему спиной и присела на край бассейна, в позе одновременно покорной и вызывающей, как только что, когда пила из маскарона фонтана. Она смотрела на пару, образованную их отражениями в воде. И хотя он был здесь — со своей буйной шевелюрой, выступающими скулами и щеками флейтиста, Шармен вдруг показалось, что в бассейне отражается она одна.
—
— Да, это так, — на одном дыхании ответил Серафен.
Он протянул вялую руку к ключу, все еще свисавшему с кончиков пальцев Шармен, легко завладел им, потом повернулся и, не прощаясь, зашагал прочь.
В Пейрюи он вернулся ночью. Издалека доносилось низкое уханье тромбона на деревенском гулянье и по-женски пронзительный голос аккордеона. Со всех сторон скользили проворные огоньки велосипедных фонариков, летя навстречу развлечениям. Серафен углубился в пустынную улочку, где за щелястыми воротцами хлевов блеяли козы.
Он толкнул свою дверь и, едва войдя в кухню, понял, что кто-то здесь побывал.
Каждый вечер, вернувшись домой, он открывал коробку из-под сахара, он доставал из нее три листка гербовой бумаги и, словно боясь забыть, жадно перечитывал три имени: Гаспар Дюпен, Дидон Сепюлькр, Селеста Дормэр. И снова складывал расписки, всегда в одном и том же порядке. В том, в каком когда-то их обнаружил. В том, в каком решил их устранить.
А в этот вечер бумаги лежали по-другому. Расписка Гаспара Дюпена оказалась снизу, Селеста Дормэра — посередине и наверху — Дидона Сепюлькра. Кто-то приходил сюда, кто-то узнал о бумагах… Серафен потряс коробку с луидорами, которые издали густой, насыщенный звон. Нет, похоже, к деньгам не притрагивались. К тому же, грабитель попросту унес бы всю коробку.
Серафен выпрямился, сжимая коробку обеими руками. Он чуял присутствие кого-то, кого луидоры интересовали не больше, чем его самого, кого-то, кто не спеша и безбоязненно разгуливал по его кухне, кладовке и примыкающей к ним комнате. Он чуял его, а между тем неизвестный не оставил после себя сколько-нибудь заметного следа или хотя бы запаха. И это ощущение присутствия продержалось всю ночь. Нематериальное и в то же время пронзительно-острое, оно, казалось, заполняло собой альков и кухню.
Вечером Гаспар Дюпен вернулся домой — много времени спустя после ухода Серафена, следом за его бесшумной «хадсон-терраплейн», пыхтя, словно из последних сил, тащился маленький грузовичок. В его кузове была установлена клетка, внутри которой сидели, высунув языки, четыре огромных собаки с красными глазами и настороженно изучали окрестности.
Дюпен не без труда выбрался из автомобиля: прошли те времена, когда он был подвижным и худощавым. Свет, падающий от фар через высокую решетку, выхватил из темноты медные кормушки четырех пустых стойл в глубине конюшни, и Гаспар с удовлетворением отметил, что, следуя его приказу, в боксах постелили солому.
— Вот и отлично! — сказал он себе, потирая руки.
Вместе с дородностью и разгоревшимся честолюбием он приобрел манеру двигаться торжественно и степенно и всякий раз, возвращаясь в Понтардье, чувствовал себя, будто владыка, попирающий ногами поверженную чернь.
Гаспар Дюпен повернулся к грузовичку и подал знак. Из кабины выбрался человек с мощным торсом и короткими ногами. Тучный и рыхлый, он подобострастно склонился перед Дюпеном, так что его внушительный живот едва не коснулся земли.