Дом убийств
Шрифт:
Тем временем пастушка рассказывала, как было обнаружено преступление, о погребении жертв, аресте виновных, судебном процессе — при переполненном зале, и, наконец, о гильотине, нож которой опускался трижды. А еще — о дрожи ужаса, преследующей суеверных жителей деревушки в ненастные вечера.
Он стиснул кулаки, защищаясь от этого потока слов, обрушивавшегося на него из черного беззубого рта. Десять раз он готов был перебить ее — и десять раз останавливался. Ему хотелось крикнуть: «Нет, вы ошибаетесь! Все было совсем не так! И эти трое преступников, казнью которых вы так гордитесь, — они были не виновны! Слышите: не виновны!»
Мысль об
— Вы, никак, побледнели, сударь? Да уж, историю, что я вам рассказала, приятной не назовешь. Но, к счастью, один все же уцелел — Господь, по доброте своей, сохранил ему жизнь. И, знаете, это все он сделал… — Концом своей клюки старуха ткнула в направлении пустыря между кипарисами. — Камня на камне не оставил, не хотел, чтоб ему напоминали!
Один уцелевший… Да как мог кто-то уцелеть во время этой бойни? Он помнит, как бежал тогда, оскользаясь в лужах крови, с вытаращенными от ужаса глазами, и видел только трупы. В памяти у него всплыла рука женщины, с растопыренными пальцами, которая все тянулась, тянулась — и бессильно упала. Один уцелевший…
— Да, — сказала старуха. — Это настоящее чудо! Может, они его не заметили. А может, отступились, считая, что смерть ангелочка накличет на них беду. Ему ведь было-то всего три недели от роду…
Три недели… Младенец, плакавший в колыбели под часами. Сегодня ему должно быть двадцать пять лет. Человек, которому он сможет наконец-то рассказать правду, облегчить свою душу…
— И он… жив сейчас? — спросил путешественник.
— Жив ли он? Черт возьми! Это здоровенный парень, ростом с каланчу. А уж красавчик! — Она хлопнула в ладоши и закатила глаза, будто призывая небо в свидетели правдивости своих слов.
— И… он живет в здешних краях?
Взгляд Триканот сделался подозрительным. Что-то внутри подсказывало ей не соваться в это дело. В Люре и так творится немало жутких вещей. А тут еще этот господин: черный костюм, черный галстук, креп на шляпе и лицо похоронное! Нередко, думала Триканот, беда возвещает о себе таким вот гонцом. Он напомнил ей черного человека, который во время войны в сопровождении двух жандармов разносил похоронки, крики за дверью — матерей, жен… Человек в трауре — дурная примета. Бедняга Серафен и так уже нахлебался, не стоит лишний раз бередить его раны!
— Сударыня, — после минутного колебания сказал незнакомец, — я чувствую, что вы знаете, где он, и не решаетесь мне сказать. Если этот человек разрушил свой дом, значит, его до сих пор терзает преступление, отнявшее у него всех близких. Быть может, его преследуют сомнения… Так вот: я могу открыть ему долю правды, и, думаю, ему станет легче, если он это узнает.
— Правды? — Триканот поперхнулась и со свистом втянула воздух. — Но правда уже известна!
— Нет, — тихо проговорил незнакомец.
Окаменевшая от изумления, Триканот добрую минуту не могла раскрыть рта.
— Он живет в Пейрюи, — сказала она наконец, — на площади у фонтана, где высечены такие мерзопакостные рожи… Узкий дом с пристройкой, подниметесь по лестнице…
Незнакомец поблагодарил ее, поклонился, надел шляпу и зашагал прочь. Триканот слушала, как замирают его шаги, и ветер перешептывается с кипарисами, пока две козы не ткнулись
Незнакомец быстро отыскал дом Серафена Монжа, и шофер, ворча и ругаясь, с трудом припарковал лимузин на крошечной площади, где невозможно было толком развернуться.
Человек выбрался из машины, поднялся по трем ступенькам и трижды постучал в узкую дверь. Никакого ответа. Он потянул за ручку и обнаружил, что дверь не заперта. Поколебавшись минуту, незнакомец вошел и поднялся по лестнице, которая вела прямо в кухню.
Здесь он какое-то время стоял перед скромным домашним очагом, ощущая себя незваным гостем. Он увидел блиставший чистотой пол, холодную плиту, выстроившуюся у края мойки посуду. Стол был сдвинут по отношению к стульям. Незнакомец прошел в альков, где помещалась аккуратно застеленная кровать с очень чистыми простынями и единственной тоненькой подушкой. В этом бедном жилище царил педантичный порядок человека, который не желает, чтобы посторонние могли судить о нем по внешнему виду его дома. Все здесь было безликим, за исключением, быть может, слабого, едва уловимого запаха бергамота: ни газеты, ни книги, вообще ничего позволяющего составить хоть какое-то представление о характере и привычках хозяина.
Человеку в трауре пришлось вырвать листок из своего блокнота, чтобы набросать несколько строчек для единственного уцелевшего из Ля Бюрльер. Покончив с этим, он принялся искать какой-нибудь предмет, чтобы придавить им оставленную посреди стола записку.
Ничего! Хотя, нет. Внезапно его внимание привлекла стоявшая на этажерке рядом со сковородкой коробка из-под сахара — как раз то, что нужно. Незнакомец потянулся к ней и нашел странно тяжелой, но в первый момент не придал этому значения. Он подсунул записку под край коробки, и только теперь его заинтриговал ее вес. Уступая любопытству, он откинул крышку, не разворачивая, приподнял сложенные листки бумаги, заглянул вовнутрь — покачал головой, захлопнул коробку и вышел.
Сердце его дрогнуло от жалости к обитавшему здесь человеку, ибо тот, кто оставляет незапертой дверь комнаты, где хранятся четыре килограмма золотых монет, в душе должен быть глубоко несчастен.
Когда лимузин выехал на дорогу, поднимавшуюся к Мальфугасс, вечернее солнце бросало косые лучи на заросли каменных дубов на склонах Сен-Дона, превращая их в океанские волны. Неподвижная зыбь этих лесов, густых, словно овечье руно, обрамляла возведенную на холме старинную церковь, издали похожую на груду камней.
Построенная почти десять веков назад, она упорно противилась разрушению. За прошедшие годы церковь разграбили, ободрали, сбили водосточные желоба и узорчатые канители изящных колонок, украшенных сценами из жизни святого, — и все равно она упрямо вздымала над зеленью лесов свой шпиль, увенчанный усеченным крестом с короткими — чтобы противостоять эрозии — горизонтальными перекладинами. Эта серая громада стояла на отшибе, вдалеке от обитаемых мест, одинокая, массивная, отмеченная печатью безмолвной тайны и смутной угрозы, присущей всем твердыням веры.