Дом убийств
Шрифт:
Между тем гроза снаружи бушевала вовсю, иногда градины рикошетом залетали в дымоход. Отогревшийся Бюрль сунул за щеку новую порцию жевательного табака.
— Постой, постой, ты сказал, что тебя зовут Серафен Монж? — спросил он неожиданно.
— Да.
— Выходит, это тебя унесли отсюда в трехнедельном возрасте и передали сестрам из Дома призрения? — Старик хлопнул себя ладонью по ляжке. — Ну, сынок, было дело, доложу я тебе! Начать с того, что никак не удавалось сыскать кормилицу. Сколько их пришлось перепробовать! Они говорили, будто грудь у них леденела, стоило тебе взять в рот сосок. Не могли себя побороть — и все тут, прямо визжали от страха! Ну, и вырывали у тебя грудь, а ты начинал кричать… Да уж, история! В конце концов нашли одну женщину из Гийестера, она еще хворала зобом. Только кюре пришлось долгонько ее уламывать, поминая страсти Христовы… Так, значит, ты — Серафен Монж? Ну и ну! А тебе на пользу пошло!
В это мгновение
— Вот чертова смерть! Она-таки нас достанет. Стоило пережить войну и испанку, чтобы тебя убило молнией! — И Бюрль ткнул пальцем за окно, где гроза бесновалась над вздувшейся рекой.
Между тем Серафен, успевший сбросить одежду и устроиться возле очага, казалось, не замечал ни грома, ни молний. Его внимательный взгляд обследовал дом. С хлебного ларя он перешел к шкафу с почерневшими от копоти дверцами, потом отыскал стенные часы, висевшие в самом темном углу. Их стекло покрывал слой грязи, такой густой, что за ним не было видно маятника, но циферблат остался чистым. Стрелки показывали 10 часов 40 минут — время, когда кончился завод механизма, и опустились гири.
Оттуда взгляд Серафена соскользнул на вереницу пыльных бутылей, мойку, обложенную красной плиткой, кухонную утварь, косо висящий календарь и, наконец, обеденный стол, окруженный скамьями и стульями. Лежащая на нем клеенка была покрыта темными пятнами, посередине чернела большая дыра.
Между столом и буфетом, рядом с приспособлениями для отжимания масла, прямо на полу стояла качающаяся деревянная люлька, ее прутья отбрасывали длинные косые тени, перечеркивая пламя очага. Несмотря на густую пыль, покрывавшую резьбу, еще можно было различить лепестки розеток, украшавших стенки колыбели. Серафен глядел на нее, не в силах оторваться.
— Они просто убрали трупы, — сказал Бюрль, — и унесли тебя. А так, кроме этого слоя пыли в три пальца, — он описал рукой широкий круг, — все здесь по-прежнему, как в тот день, когда я был тут в последний раз, двадцать три года назад, аккурат столько, сколько тебе сейчас… Но тогда здесь чистота стояла — у Жирарды все так и сверкало. Женщина была, доложу я вам, во! — Он вытянул руку со сжатым кулаком и поднятым кверху большим пальцем.
— Жирарда? — переспросил Серафен.
— Ну да, твоя мать!
— Моя мать? Моя мать… — Ноги у него подкосились, и он осел прямо на плиты перед очагом, так что подошедший Бюрль смог без труда положить руку ему на плечо.
— Неужто никто так и не отважился тебе рассказать?
— Нет. — Серафен покачал головой. — Никто.
— Я тогда работал на дороге, — сказал Брюль, — как на протяжении всех этих сорока лет. И вдруг примчались возчики из Амбрена! По пути они поднимали все бригады, укладывавшие рельсы, так что перед этой самой дверью нас собралось без малого пятьдесят человек. Мы все так и застыли на месте, будто язык проглотили… В то утро в этой комнате слышалось только два звука: тиканье часов, в которых еще не вышел завод, да плач ребенка, оравшего во всю глотку, — это был ты… Остальные… Ох, парень, как вспомню этот запах! С тех пор я в жизни больше не мог помочь кому-нибудь заколоть свинью. Запах крови… теплой крови. Словно прошел кровавый дождь, как в Гравелине… Ты не можешь себе представить!
— Ох, — выдохнул Серафен, — могу! Я — могу…
Бюрль в замешательстве уставился на него.
— Ах, да… — пробормотал он, — ты и вправду должен знать этот запах. Но я-то не воевал, я даже вообразить не мог, как выглядит кровь, когда ее столько. А она была повсюду! Целые лужи на полу, где топтались чьи-то ноги. Кровью был забрызган столб, подпиравший кровлю, дверцы буфета… И на стенных часах… Вот, смотри! Если ты смахнешь пыль со стекла, то увидишь, что оно покрыто черными пятнами. И потом… — Внезапно Бюрль сорвался с кресла, окинув его подозрительным взглядом. — Здесь! — он ткнул пальцем в место, с которого только что поднялся. — Здесь, где я сидел, нашли Папашу — это был отец твоей матери. Глаза у него были выпучены, а кровь застыла на фартуке, точно густая красная борода. Будто ему повязали вокруг шеи большую красную салфетку перед тем, как накормить супом… — Бюрль махнул рукой перед своим лицом, словно очерчивал эту бороду, и судорожно сглотнул — что-то застряло у него в глотке. — А там, — продолжал он тише, — рядом со стариком, под стеной, зарывшись пальцами в золу, лежал Мунже Юилляу — Монж-Молния — так его прозвали, потому что был он быстрым, словно молния. Маленький, худой, сухощавый… Хитрая бестия! Пройдоха, каких свет не видывал! Если такого подбросить в воздух, сумеет прилепиться к потолку — до того были у него загребущие пальцы. А уж жалости не знал… — добавил Бюрль и умолк.
— Мунже Юилляу… — повторил Серафен.
— Твой отец, — проворчал Бюрль. Он повернулся и указал на место возле очага. — А его руки… Его руки!
— Нет, — выдавил Серафен.
Тогда Бюрль подошел к массивному шкафу в глубине комнаты, распахнул дверцу настежь и ткнул в глубину скрюченным пальцем.
— Там лежали вповалку твои два брата… Тоже с перерезанным горлом… как Папаша и твой отец. Один Бог знает, почему их туда затащили. Следы вели прямо от стола к шкафу.
Казалось, старик колеблется, не зная, продолжать ли дальше. Он остановился посреди комнаты, уронив руки вдоль тела, уставясь взглядом в серую пыль, саваном покрывавшую плиты.
— Вот здесь, — сказал он хрипло, — да, думаю, это было именно здесь… На этом вот самом месте лежала Жирарда, вытянувшись во весь рост, с задранными на голову юбками…
Старик услышал, как под Серафеном снова затрещал стул.
— Нет, нет… Успокойся, ее не насиловали! — проговорил он быстро.
— Моя мать… — бесцветным голосом произнес Серафен.
— Да, твоя мать, — подтвердил Бюрль. — Горло у нее тоже было перерезано от уха до уха, но только заметь — глаза у нее были закрыты! А все остальные так и продолжали смотреть на нас… — Он посмотрел на Серафена, который отвернулся и сделал вид, будто подбрасывает в огонь полено, чтобы скрыть свое лицо. — Должно быть, убийцы тебя не заметили, потому что сверху была навалена стопка простынь, сложенных твоей матерью. Между прочим, они тоже были забрызганы кровью! Да, тебя не заметили, хотя… Ты ведь наверняка кричал… Но если они тебя все-таки видели… Кто знает? Возможно, они пожалели ребенка… Достоверно известно одно: ты — единственный из всей семьи, кто остался в живых!
Серафен неловко поднялся со стула и, подавляя своим ростом, навис над стариком.
— А… — начал он.
— Сядь, сядь! — замахал руками Бюрль. — У меня и так в глазах рябит! Переверни лучше штаны и рубахи — пусть подсохнут и с другой стороны. Вот так, хорошо! Я знаю, о чем ты хотел спросить. Да, в конце концов их схватили, этих подлых убийц! Они оказались из числа рабочих, занятых на строительстве железной дороги, которую тогда дотянули как раз до наших мест. Рассказывали, будто их нашли мертвецки пьяными, а рядом валялись четыре початых бутылки водки из запасов твоего отца. Явились они на заработки невесть откуда, я и страны-то такой не знаю — Герцеговина… По-французски двух слов связать не могли, а найти для них переводчика — еще та задачка! Однако башмаки их были в крови, и отпечатки на полу в Ля Бюрльер точнехонько подходили к их обуви. Кровь на подошвах, и штанины кровью заляпаны — какие уж тут могли быть сомнения! — Старик сплюнул жвачку прямо в огонь. — Их гильотинировали, — продолжал Бюрль, — 12 марта в шесть часов утра перед воротами тюрьмы в Дине. Не знаю уж, как народ о том дознался, но людей набралось сотни две — кто из Люра, кто из Пейрюи или Mo. Рассчитывали поглазеть, а не увидели ровным счетом ничего! Метель была такая, что не слыхать, как и нож упал. Они, правда, что-то кричали — мол, неповинны и все такое, но кричали-то на своем тарабарском наречии… Так что сам понимаешь, это мало кого обеспокоило. Тем более что полицейские говорили, будто все так кричат. Вроде бы им тогда кажется, что они и впрямь невиновны… — Бюрль поднялся и принялся натягивать штаны, которые счел уже достаточно сухими. — Вот, — повторил он, — что произошло здесь через три недели после твоего рождения. Теперь ты понимаешь, почему все тут осталось нетронутым. Почему за двадцать три года никто не осмелился взять и щепотки соли из этой солонки. Почему властям так и не удалось продать Ля Бюрльер. Вовсе не потому, что они не пытались! Пять раз! И за все пять раз не нашлось ни единого покупателя! Ты понимаешь, что на этом доме лежит печать не только преступления, но еще и плахи? Да если бы Бюрльер задаром отдавали, ее б и тогда никто не захотел!