Дом, в котором меня любили
Шрифт:
Когда, в любую погоду, я сидела у его могилы, меня охватывал странный мучительный покой. Я не хотела ни с кем разговаривать, и, если кто-нибудь подходил слишком близко, я раскрывала зонтик. Одна дама моего возраста приходила на соседнюю могилу так же часто, как я. Она тоже сидела там часами, сложив руки на коленях. Сначала присутствие этой дамы мне мешало. Но скоро я привыкла. Мы ни разу не обменялись ни словом. Иногда мы коротко кивали друг другу. Молилась ли она? Беседовала ли со своими усопшими? Мне случалось молиться, но чаще я обращалась непосредственно к своему сыну, так, словно он был там, передо мной.
Вы уважали мою скорбь и никогда не расспрашивали, что именно я говорю Батисту
День за днем, месяц за месяцем, год за годом я ходила на кладбище поговорить со своим сыном. Я рассказывала ему и то, что никогда не осмелилась бы рассказать вам, мой дорогой и любимый. О новом императоре, об этом выродке, который красовался на своей лошади под ледяным дождем посреди толпы, орущей «Да здравствует император!», и который не произвел на меня никакого впечатления, особенно после всех жертв, сопровождавших государственный переворот. Я говорила Батисту о большом воздушном шаре, украшенном величественным орлом, который парил над крышами, обозначая путь императора. Этот шар производил сильное впечатление, в отличие от самого императора, шепнула я Батисту. Как большинство современников, вы, Арман, считали, что император великолепен. А я была слишком замкнутой, чтобы выражать свои истинные политические взгляды. И вот я спокойно рассказывала Батисту, что, по моему скромному мнению, эти Буонапартеслишком уж заносились. Я описала ему пышную свадьбу в соборе и новую императрицу-испанку, над которой все так потешались. Когда родился принц, я рассказала сыну о пушечном салюте возле Дома инвалидов. Как я завидовала этому младенцу-принцу! Я все гадаю, замечали ли вы это? За семь лет до его рождения мы потеряли нашего маленького принца, нашего Батиста. Мне невыносимо было читать в газетах все эти бесчисленные статьи о новом ребенке нашего монарха, и я старательно отводила глаза от очередного портрета императрицы, красующейся со своим сыном.
Жильбер прервал меня и сообщил, что только что видел на нашей улице Александрину. Я спросила его, кого он имеет в виду. Он серьезно посмотрел на меня:
— Вашу цветочницу, мадам Роза. Суровая дылда с такими вот волосами и круглым лицом.
— Да, это она, — подтвердила я, улыбаясь точности описания.
— Так вот, она стояла как раз перед вашим домом, мадам Роза, и заглядывала внутрь. Я подумал, что она попытается открыть дверь, и решил припугнуть ее. На улице было уже совсем темно, и она так метнулась, когда я выскочил из-за угла. Она улепетывала, как ошалелая курица, и не успела меня узнать, могу вам поклясться.
— А что она делала? — спросила я.
— Ну, я полагаю, она искала вас, мадам Роза.
Я внимательно посмотрела на его грязное лицо:
— Но она считает, что я у Виолетты или на пути к ней.
Он обиженно надулся:
— Вы ведь знаете, что она умная девушка. Ее так просто не проведешь.
Конечно, он был прав. За несколько недель до этого Александрина следила зорким взглядом за упаковкой и отправкой моей мебели и сундуков.
— Вы действительно хотите переехать к своей дочери, мадам Роза? — простодушно спросила она, склонившись над чемоданом,
И я ответила еще более простодушно, не отрывая взгляда от темного пятна на стене, где раньше висело овальное зеркало:
— Ну конечно. Но сначала я хочу погостить у баронессы де Вресс. А Жермена с основным багажом поедет к моей дочери.
Александрина метнула на меня проницательный взгляд. Ее хриплый голос резанул уши:
— Как странно. Я ведь недавно приносила баронессе розы, и она ни словом не обмолвилась, что вы переедете к ней.
Но меня нелегко было сбить с толку. Хоть я и привязалась к этой молодой женщине (поверьте, Арман, я гораздо больше люблю это странное создание с ее поджатыми губками, чем собственную дочь), но я не могла позволить ей разрушить мой план. И я повела себя иначе. Взяв ее узкую длинную ладонь, я похлопала ее по запястью.
— Ну что вы, Александрина. Как вы думаете, что может делать в пустом доме на загороженной улице такая старая дама, как я? У меня просто нет другого выхода как пожить у баронессы, а потом поехать к дочери. И я так и сделаю, поверьте.
— Очень хотелось бы поверить, мадам Роза.
Встревожившись, я поделилась с Жильбером:
— В любом случае она узнает от моей дочери, что я еще не приехала… И конечно, баронесса ей скажет, что я у нее не гостила. Боже мой…
— Вы всегда можете куда-нибудь перебраться отсюда, — ответил Жильбер. — Я знаю пару местечек. Там, пожалуй, и потеплее, и поудобнее.
— Нет, — поспешно возразила я. — Я никогда не покину этот дом. Никогда.
Он печально вздохнул:
— Да, я это знаю. Но вам надо бы выйти на улицу сегодня вечером, чтобы посмотреть, что там происходит. Я затемню свой фонарь. С наступлением холодов зоны, подлежащие разрушению, не так строго охраняются. Нам никто не помешает. На улице скользко, но вы будете держаться за мою руку.
— А на что я должна посмотреть, Жильбер?
Он криво улыбнулся, но мне такая его улыбка кажется милой.
— Может быть, вам захочется попрощаться с улицей Хильдеберта и с улицей Эрфюр?
У меня в горле встал ком.
— Да, вы, конечно, правы.
У нас получилась странная прогулка. Он укутал меня так, словно мы отправлялись в Сибирь. На мне было поношенное манто, от которого несло анисом и абсентом, словно его долго вымачивали в алкоголе, и тяжелая заскорузлая меховая шапка, но зато мне было тепло. В былые времена эта шапка принадлежала, вероятно, какой-нибудь подруге баронессы де Вресс или другой светской даме. Едва мы ступили за порог, меня пронизал ледяной холод. Перехватило дыхание. Я абсолютно ничего не видела, улица была слишком темной. Это напомнило мне кромешные ночи до устройства уличного освещения. Тогда было страшно передвигаться даже в самых благопристойных кварталах города. Жильбер поднял фонарь и открыл его. Нас осветил слабый свет. Дыхание парило над головами большими белыми облаками. Я щурилась в потемках, чтобы лучше видеть.
На другой стороне улицы уже не осталось ни одного дома. Они были снесены до основания, и, поверьте, это было ошеломляющее зрелище. Вместо них возвышались горы строительного мусора. Вместо лавки мадам Годфин громоздилась куча балок. От дома мадам Вару осталась лишь шаткая перегородка. Типография испарилась. Лавка Монтье представляла собой груду обгорелого дерева. Ресторан «У Полетты» был превращен в небольшую гору камней. По нашей стороне улицы дома еще стойко держались. Почти все окна были выбиты, по крайней мере те, что не закрыты ставнями. Все фасады оклеены декретами и объявлениями об экспроприации. Некогда безупречно чистые мостовые были усеяны отбросами и бумажками. Мое сердце болезненно сжалось, дорогой мой.