Дом, в котором меня любили
Шрифт:
На мне была шляпа, я никогда не выхожу из дома без шляпы, но многие в спешке забыли о своих головных уборах. Шиньон мадам Паккар всякий раз, как она принималась яростно трясти головой, грозил развалиться. Доктор Нонан, тоже с непокрытой головой, гневно грозил пальцем. Виноторговец месье Гораций, перекрикивая шум, заставил себя слушать. Он совсем не изменился с тех пор, как вы нас покинули. Возможно, его вьющиеся волосы немного поседели, да слегка обозначился животик, но у него все те же пылкие манеры и звонкий смех. Его черные глаза сверкают как угольки.
— Медам и месье, ну что толку стоять здесь и тараторить? Что это нам даст? Готов выставить
Конечно, он имел в виду цветочницу Александрину, не признающую выпивки. Однажды она призналась мне, что ее отец умер от пьянства.
В винной лавке месье Горация низкие потолки, и там всегда сыро. Она не изменилась с ваших времен. Полки с рядами бутылок закрывают стены, а тяжелые бочки стоят на деревянных скамьях. Все сгрудились возле стойки. Много места занял кринолин мадемуазель Вазембер. Я иногда гадаю, как дамам в таких громоздких нарядах удается вести обычную жизнь. Как, скажите на милость, садятся они в коляску или за стол, не говоря уж об отправлении естественных нужд? Конечно, я допускаю, что императрице это нетрудно, потому что ее окружают фрейлины, исполняющие малейший ее каприз или желание. Я счастлива, что мне уже почти шестьдесят лет. Мне нет нужды следовать моде и беспокоиться о покрое моего корсажа или юбок. Но я заболталась, да, Арман? Нужно рассказывать дальше. Мои пальцы все сильнее мерзнут. Скоро пойду готовить чай, чтобы хоть немного согреться.
Месье Гораций разлил водку в очень изящные рюмки. Свою, как и Александрина, я даже не пригубила. Но этого никто не заметил. Все были заняты тем, что сравнивали письма, неизменно начинающиеся словами: «Экспроприация в силу декрета». Мы должны были получить некоторую денежную компенсацию, которая будет зависеть от нашей собственности и положения. Нашу улицу Хильдеберт необходимо полностью разрушить, чтобы продолжить улицу Ренн и бульвар Сен-Жермен.
Мне казалось, что я рядом с вами, там, наверху, — или там, где вы теперь пребываете, — и наблюдаю за всей этой суетой издалека. И это мне немного помогло. Впав в какое-то оцепенение, я слушала своих соседей и наблюдала за их поведением. Месье Замаретти непрерывно вытирал шелковым платком пот, выступавший на лбу. А Александрина сидела как каменная.
— У меня есть прекрасный адвокат, — заявил месье Жюбер, опорожнив рюмку, зажатую в грязных пальцах с черными пятнами. — Он вытащит меня из этой ситуации. Нелепо было бы полагать, что я могу оставить свою типографию. У меня десять человек работников. Не думаю, что последнее слово останется за префектом.
Вмешалась мадемуазель Вазембер, сопровождая свои слова восхитительным шуршанием нижних юбок:
— Но что мы можем сделать против префекта и против императора? Вот уже пятнадцать лет, как они разрушают город. Мы просто беспомощны.
Мадам Годфин, у которой сильно покраснел нос, покачала головой. Потом заговорил месье Бугрель, да так громко, что все удивились:
— А может быть, мы заработаем на этом денежки. И немало, если правильно себя поведем.
Комната была полна дыма, у меня защипало глаза.
— Но, дорогой мой, — с презрением выпалил месье Монтье, перестав хлюпать носом, — власть префекта и власть императора незыблемы. Пора бы уже это понять, мы столько раз были тому свидетелями.
— Увы! — вздохнул месье Эльдер. Его лицо побагровело.
Я молча разглядывала присутствующих, сидя рядом с притихшей Александриной. Самыми неуемными были мадам Паккар, месье Эльдер
Гостиница «Бельфор» гордо возвышается на углу улиц Бонапарта и Хильдеберта. В ней шестнадцать номеров, тридцать шесть окон, пять этажей и хороший ресторан. Для мадам Паккар потеря этой гостиницы означала крах трудов всей жизни, того, за что они с покойным мужем бились. Я знала, что начинали они очень тяжело. Работали день и ночь, чтобы привести заведение в порядок, создать эту особую атмосферу. Во время подготовки Всемирной выставки гостиница никогда не пустовала.
Ну а доктора Нонана я никогда не видела столь взбешенным. Его лицо, обычно такое спокойное, было перекошено яростью.
— Я потеряю свою клиентуру, — гневался он, — потеряю все, чего я добился за эти годы! Мой кабинет на первом этаже, он удобно расположен, никаких крутых лестниц. Комнаты большие, солнечные, моим пациентам там удобно. И я всего в двух шагах от больницы на улице Жакоб, где даю консультации. Что мне теперь делать? Как префект может думать, что мне удастся продолжить дело с такой абсурдно малой суммой денег?
Поверьте, Арман, я испытывала странное чувство: я находилась в этой лавке, слушала соседей, но в глубине души уже понимала, что не разделяю их негодования. Все на меня смотрели, ожидая, что я, как вдова, тоже выскажу свой страх в связи с потерей обеих лавок, а стало быть, и дохода. Любимый, как я могла им объяснить? Как дать им понять, что это для меня значило? Мои боль и страдание были по ту сторону бытия. Меня волновали не деньги, а сам дом. Наш дом. Который вы любили. Который столько для вас значил.
В разгар этого гама неожиданно заявились мадам Шантелу, миловидная прачка с улицы Сизо, и угольщик месье Прессой. Мадам Шантелу, раскрасневшаяся от волнения, сообщила, что один из ее клиентов работает в префектуре и она лично видела копию плана прокладки нового бульвара. В нашем квартале приговорены к сносу улицы Хильдеберта, Эрфюр, Сент-Март, Сент-Маргерит и пассаж Сен-Бенуа.
— А это значит, — победоносно орала она, — что моя прачечная и угольная лавка месье Прессона вне опасности! Они не тронут нашу улицу!
Ее слова были встречены вздохами и ропотом. Мадемуазель Вазембер презрительно смерила ее взглядом и, гордо подняв голову, вихрем вылетела из лавки. С улицы донесся стук ее каблучков. Помнится, меня потрясло, что улица Сент-Маргерит, на которой я родилась, тоже обречена. Но постоянно терзавшая меня тревога, тревога, породившая тот страх, который уже больше не покидал меня, была связана с гибелью нашего дома на улице Хильдеберта.
Полдень еще не наступил, но кое-кто уже выпил лишнего. Месье Монтье опять зарыдал, его детские всхлипы были мне неприятны и вместе с тем вызывали жалость. Усы месье Эльдера вновь заходили вверх-вниз. Я вернулась домой, где меня ждали встревоженные Жермена и Мариетта. Они хотели знать, что будет с ними, с нами, с домом. Жермена ходила на рынок. Там только и говорили что о письмах, о порядке проведения экспроприации, о том, что ожидает наш квартал. Обо мне осведомлялся торговец зеленью вразнос, со своей разваливающейся двухколесной тележкой. Что будет делать мадам Роза, куда она денется? Жермена и Мариетта были в отчаянии.