Дом, в котором пекут круассаны
Шрифт:
— Какие цветы растут во Франции? — он водил карандашом по клюву, доделывая те части, что казались ему самому неправильными, а затем в отречённом спокойствии посмотрел на француженку.
— Мм? — Ада бегло переводит взгляд на лицо рядом сидящего Илью, застигнутая врасплох неожиданным вопросом. — Цветы Франции? — медленно, неуверенно переспрашивает Адалин, отводя обе руки назад и опираясь на них, задумчиво уставившись перед собой. — Во Франции много цветов растёт, но… ммм, — Адалин задумчиво прикусывает губу, щурит глаза, словно вспоминая, как то или иное слово переводится. — Ирис считается одним из символов Франции. Его связывают с величием тех веков, что существует Франция, — задумчиво пожимает плечами Вуд. — Лилии, из-за
— Когда-то слышал, что-то вроде «Францию нельзя описать, упустив из виду разнообразие цветов».
Ада переводит свои глаза на такого же задумчивого Илью. И её губы дрожат в улыбке от последней его фразы. Францию нельзя описать, упустив из вида разнообразие цветов. Адалин не слышала, чтобы так говорили. Но то возможно, потому что сама она жила в «стране цветов», и людям всё это осточертело.
— Упустила из вида… — она едва болтает ногами, пуская по гладкой поверхности бассейна круги от своих ног. — Почему мне сразу в головы приходят лавандовые поля. Не какие-нибудь красивые, куда обычно привозят туристов с кучей мошкары. Знаешь, есть такие, которые уходят и влево, и вправо, и прямо до самого горизонта. Выглядит вполне захватывающе. Особенно если вокруг никого нет, и ты можешь позволить ходить себе между грядок. И пахнет там так сладко, но не резко. Даже комаров от такого запаха нет.
Взгляд карих глаз цепко ухватывается за юношиский профиль, когда Илья снова возвращает свой взгляд на листы бумаги.
Это словно правильно поставленная пауза. Карандаш тихо скатывается, ловится пальцами, перекручивается между фаланг и замирает. Она говорит — он слушает. В безмерном растяжении пространства даже воздух пахнет не свежестью уже, а мировым заговором. Сердце ударяется по грудной клетке, ровно, тихо, пульс проходит под кожей по линиям вздутых вен, замирает в переплетеньях, когда Илья сжимает пальцы. Гладь воды неуловимо качается, стихает и возвращается в умиротворённое существование. Весь мир в этом состоянии, приглушённый, поставленный на эту нужную человеку паузу. Подстроенный, как правильная волна радиоприёмника. Сидеть бы здесь вечность, встречать разных людей и зарисовывать их мысли на плотной бумаге.
Илья представляет в клюве птицы те цветы, что Адалин называет. Сначала там одиноко склоняется причудливый ирис, определённо нежного лилового цвета. Его лепестки измученно падают к изголовью, длинные лепестки заворачиваются, показывая белые прожилки, но вскоре цветок выпадает из клюва, будто утяжелённый чем-то. Ирис не так красив, не так элегантен, он прекрасно смотрится в поле, а ещё отдельно от целого мира. Когда в отдельной клумбе он торчит вверх и показывает красоту хаоса, а не когда он уже сорван и поднят высоко над головой. Когда опустевший клюв мерцает своей истинной белизной, он представляет пышную лилию, богатую и королевскую по своей натуре, с широкими и длинными лепестками, закрывающим часть туловища птицы. Но эта аристократическая красота так противоречит чувству свободы, что и лилия кажется неуместной.
Он не успевает нахмуриться, расстроиться или придумать что-то ещё. Лишь перекатывает карандаш на ладони, поглядывая перед собой с простым смирением. Даже просто птица, без цветка, имеет право на существование. Любой человек, даже одинокий, останется человеком до самой смерти. Если только не станет монстром, способным совершать ужасные свершения.
— Лаванда, говоришь, — Илья подносит карандаш к губам, прикрывает глаза и медленно выдыхает.
Стоит ему представить перед собой эту красоту, как захватывает дух. И тогда, когда картинка складывается маленькими фрагментами воедино, он открывает глаза и начинает осторожно подправлять рисунок, вкладывая в него остатки вдохновения. Маленькая веточка лаванды идеально вписывается в оставленное пространство, лаконично
— Les fleurs sont les restes du paradis sur Terre,— тихо протягивает Вуд, снова поддаваясь вперёд, чтобы понаблюдать за тем, как на бумаге проявляется рисунок. — Моя мама всегда любит так говорить. Цветы — остаток Рая на Земле. И поди подумай что именно она имела в виду под словом «цветы». Очередное глупое сравнение или вполне себе реальный цветок, — взгляд карих глаз соскальзывает с бумаги на руку, сжимающей карандаш — у него так легко и просто получалось. — Какие ещё тайны хранит в себе renard ruse? У тебя очень красиво получается. Никогда бы не подумала, что мастера тату могут так красиво рисовать, каюсь. И я… приятно удивлена.
— Кто-кто в себе хранит тайны? Спасибо… На самом деле, без этого навыка я бы никогда не стал татуировщиком. Наверное, никем бы не стал. У каждого человека должно быть какое-то увлечение. Без него человек перестаёт быть живым. А бесцельное существование стоит оставить на тех, кто в жизни не видит никакого смысла, я так считаю.
Его слова глухим эхом отзываются где-то в черепушке головы. У каждого человека должно быть какое-то увлечение? Какие же это правильные слова, раз так задели что-то внутри Адалин. Отец всегда — неустанно и долго — любил говорить, что никаких глупых увлечений или отвлекающих хобби быть в жизни не должно. Это лишь пустая трата времени. Он со скетицизмом относился к её занятиям на фортепиано и вокалу. Он знал, что Ада сбегала по ночам в клуб Тоина и пела ночи напролёт. Пустая трата времени с пустыми людьми. Однако за братом отец не следил так пристально — пусть и оправдывал его загулы тем, что пьёт и нюхает Эд с правильными людьми. В отличие от Ады.
Адалин папочкиных наставлений не слушала. Все занятия музыкой были практически тайными, засекреченными от всевидящего ока батюшки — благо мама вовремя могла навешать отцу лапши на уши про дополнительные занятия английским, немецким или математикой. Стать подобной брату для Адалин было худшим из кошмаров. Но музыка, танцы, пение… возможно, они действовали так же расслабляющие и умиротворяющие, как рисование действует на Илью. И девушке не надо было пролазить через тернии за стенки его черпушки, чтобы понять это. Она почти кожей ощущает то спокойствие, что излучает собой парень.
Илья осторожно зарисовал несколько вариантов лаванды по углам от центрального рисунка, словно создавая подобие рамки. Затем посмотрел на результаты своего труда и закрыл скетчбук. На удивление, Адалин не бросилась на него с просьбами показать ещё, а он был далеко не на первой странице. Но в этой тишине было что-то магическое, уловимое только им обоим сейчас, поэтому они вот так сидели, потеряв счёт времени. Стоило собираться и уезжать.
— Ты встала раньше меня, — он словно только сейчас это понял, поэтому в удивлении посмотрел на девушку и широко улыбнулся. — Ты всегда такая ранняя пташка или только сегодня?
— С разницей во времени я немного путаюсь, — устало выдыхает Вуд, склоняя голову на бок и приоткрывая один глаз, врезаясь им в глубокий серый цвет глаз напротив. — Но да. Будучи дома, я тоже предпочитала вставать рано, — руки за спиной немного подгибаются в локтях, и Адалин осторожно заваливает на спину, не страшась даже выпавших капелек росы на плитке. — Утром меня никто не трогает. Не звонят по работе, не спрашивают какие-нибудь дальние родственники, чьих имён я не помню, как мне учёба и что я планирую на будущее. Наслаждаться такой тишиной и спокойствием можно только по утрам.