Дом золотой
Шрифт:
В общем, не поверила Фаина и не верила еще несколько лет, пока...
А случилось вот что...
Эти девять лет длились, длились, старики старели, молодежь цвела. За девять лет половина тети Фаи осталась такой же – старая, но задорная. Фаина худо-бедно, но ремонтировала, подбивала, где надо гвоздик, подкрашивала наличники охрою. А вот Зоина половина (Юра почти не приезжал), девять лет назад похожая, как мальчик-близнец, на свое отражение, зачернела, покосилась, и вид у нее был как бы голодный.
Все очень просто – отремонтировать,
А Юра брат, как получил документы на свою часть, обмерил ее, убедился, что все правильно, и укатил в Москву, какой еще ремонт? Продать-продать и только!
А продать интересно весь дом, а в доме-то Файка...
Стали ждать.
Шкапчик с начинкой
В Зоиной половине в большой комнате стоял шкап из породы обихода. Это когда вещь уже настолько старая, так изжила себя, хотя и целая, что ее совершенно не жалеют и пользуются – кто во что горазд.
С него вытирали пыль раз в пятнадцать лет, и то это считалось шиком для такой-то рухляди. А он жил своей обиходной жизнью и, если был не в настроении, напрочь отказывался открывать двери. Так было и в этот раз.
Валентин последние шесть лет хранил в шкапу коллекцию любопытных вещей. К таковым относились два кухонных ножа, тесак, мясной топорик для разделки зажившихся старух, колун, базука, шесть капроновых веревок и одна веревочка, кусок хозяйственного мыла, тротиловая шашка, цианистый калий в баночке из-под майонеза «кальве» и кое-что другое, а именно свою злость, которая переливалась в бутылке гавайского рома.
Валентин пил ее прямо из горлышка, когда после долгих тыканий и ругательств, наконец, открывал сломанным ногтем тяжелую кривую шкаповую дверцу.
Когда ром кончался, Валентин откуда-то приносил пару полных бутылок и ставил их на пропахшее ромом место. Иногда это был «чинзано», в другой раз «кальвадос». Валентин был скуп, но не нищ, и поэтому злость ему обходилась недешево.
Причиной злости был дом, который Валентин ненавидел всей душой. Его никак не удавалось продать – Фаинка оказалась живучей, навроде той березы на козырьке церкви, которая зачем-то угнездилась там, цепляясь за пыль на сусальном золоте, и весной цвела, осенью болела, а зимой промерзала насквозь.
И не то чтобы была сильная нужда в этих деньгах, но с деньгами этими были связаны все его мечты, мысли и проекты, а дом превращался в рухлядь прямо на глазах, и как тогда его продашь? А пока-то еще ого-го – старина черная в кружевах. За одни кружева могут отвалить немало...
Валентин в свои семьдесят три года самозабвенно любил деньги, был страшно домовит, до микрона знал, что почем в этой подлой жизни, и тащил все, что лежало не так и так, к себе
Такой вот казус, но Валентину чужая жизнь казалась несерьезной и ненастоящей. Он посматривал на нее со снисходительным смехом, а почему? Я не знаю, хоть убейте.
Фу-у, старуха вонючая, думал он про тещу Катю и про сестру жены Фаю, называя их не иначе как «старуха» в одном лице. Словно там жила всего одна старуха, доживала, так сказать, свой век. И раз умрет теща Катя – малюсенькая горбатая «поганочка» в валенках и летом и зимой, то автоматически черти прихватят и тощую, как ветка осины, Файку, вековуху вечную. Зачем ей жить-то? Какая у ей жизнь? И так уж пожила. Ни детей, ни мужа, корова и кошка не в счет. Корову продать, кошку под зад ногой.
Так думал Валентин, без всякой задней мысли, с улыбкой, не ругаясь, ну, как о микробе, которого смываешь с водой из-под крана. Так же справедливо, даже при этом крестясь, подумывала Зоя, жена своего мужа, мама дочи и бабушка двух прелестных внучат. Так же думала Злата и ее единоутробный муж Валера. А внучата, Аленка и Темочка, которые впитывали дедушкины умные мысли, буквально с «растишкой» и кефирчиком, которым дед их потчевал с пеленок, в эти рассуждения пока не вникали. Дети.
Старые соборские дома, как вся подлинная уходящая жизнь, действительно были в цене, и немалой, особенно до того, как построили хранилище для ОЯТ. Они поражали своей давнишней красотой и высотой. Как же раньше строили люди! Что за люди жили на русской земле тогда? Значит, не так уж и плох был тиран-царь, раз такие дома рождались и жили.
Дома, дома, похожие на деревянные замки. И оставалось их в Соборске не больше двадцати, и только один из них непроданный – тети Фаин, которая зачем-то все жила и чего-то не умирала, вставала, лопоча молитву каждое утро, кормила-доила белую, как снег, корову и вела ее пасти, закрыв свою половину дома на черный, как антрацит, замок.
И все девять лет с прикрытой улыбкой ненавистью, такой, как ржа, нет, такой, как серная кислота, нет-нет, с ненавистью, подобной огню, семья Зои смотрела в окно на тетю Фаю, которая ни о чем не подозревала – и то бойко бежала вслед за коровой, то едва плелась на тонких ногах, если сердце схватывало и не давало жизни.
– Когда ж она, а? – тихо вопрошал Валентин. – Зой, ты не знаешь?
– На днях, – путаясь в байковой ночнушке, чесала ляжку Зоя, которой было о ту пору шестьдесят шесть лет. Или шестьсот шестьдесят шесть?
– Как же, ждите! – вскакивала чуточку мятая и розовая со сна Злата. – Поехали домой, в квартире хоть вода есть, а тут меня клопы заели!
– Если бы меня творожком со сметанкой кормить, я бы тоже не помер! – выпрастывая из-под одеяла полную розовую ногу сорокапятилетнего здорового мужчины, зевал краса и гордость семьи – зять Валера. – Чего притихли? Этим летом похороны отменяются. Айда домой! – и воспитанно пукнув, вскакивал и бежал в глубь сада в кустики.