Дома стены помогают
Шрифт:
— А ты послушай, что было дальше. О мальчике заговорила вся школа. На него ходили смотреть, потому что это было просто какое-то чудо: лентяй, не вылезавший из двоек, превратился в самого первого, самого примерного ученика, и некоторые учителя даже считали, что его следует перевести из третьего прямехонько в пятый класс.
— Счастливый! — вздыхает Наташа.
— Представь себе, он вовсе не был счастливым. А наоборот, заскучал. Все стало для него неинтересно, скучно, ведь ему ничто не стоило труда, ни над чем не надо было думать, добиваться, чтобы
Наташа слушает меня, открыв рот. И Жанна с Ирмиком тоже слушают. Им, я чувствую, интересно. Наверно, поистине справедлива поговорка: детство на всю жизнь остается с нами…
Воодушевленная непритворным вниманием всех троих, я продолжаю:
— В конце концов мальчику это все надоело. И он решился, выбросил свою ручку за окно, в сугроб…
— И потом пошел в школу и немедленно схватил пару? — спрашивает Наташа.
— Верно. Но зато, придя домой, он засел за учебники, стал учить то, что следовало учить, сам, без всякой помощи решать задачи и писать без ошибок…
— И дальше что? — спрашивает Ирмик.
— А дальше вот что: однажды он получил четверку, потом еще одну четверку и пятерку, и это были четверки и пятерки, заработанные им, только лишь им одним, без всякой волшебной ручки. И ему стало интересно учиться, и он стал неожиданно самым лучшим учеником…
Наташа хлопает в ладоши.
— Молодец! Только я бы ручку не закинула, на всякий случай, пусть будет. Вдруг дадут очень трудную задачу?
— Все равно, он постарается решить задачу сам. А когда сам добиваешься чего-либо, это всегда ценно.
— Слушай, — замечает Жанна. — Ты, как я погляжу, не хуже Макаренко или этого, как его, Ушинского. Прирожденный педагог…
— Да, тебе бы стать учителем, — говорит Ирмик. — Может быть, стоит подумать?
— Уже поздно думать, стара стала…
— Мы считали Тамару старой, помнишь? — спрашивает Жанна. — Сколько ей было лет тогда? Двадцать один, кажется, не больше?
— Да, вроде бы не больше…
— Я как-то встретила ее на улице, не узнала, до того подурнела…
Я тоже однажды повстречалась с Тамарой в подмосковном пансионате «Березка». Я уезжала на следующий день, а она только приехала. Действительно, Тамара сильно изменилась, цветущее когда-то лицо поблекло, даже глаза словно бы стали меньше, уже…
У нее было двое детей и больной муж. И она приехала в пансионат, как она выразилась, «отдохнуть и прийти в себя от своего семейства». Однако, думается, ей не пришлось всласть отдохнуть.
В течение того дня, что мы были вместе, она раза три звонила домой, расспрашивала, как себя чувствует муж, какие лекарства принимает, потом говорила с дочерьми, интересовалась отметками в школе и наставляла, что надо
Я сказала тогда:
— И так будет, наверное, все две недели? По нескольку раз звонить домой, давать указания семье?
Она не стала спорить.
— Пожалуй, я не выдержу две недели, примчусь через неделю обратно, дома столько дел…
— Вот кто и в самом деле мог стать киноактрисой, — сказала я.
— Может быть, у нее не хватило бы таланта? — усомнилась Жанна. — Ведь талант — самое главное, что ни говори…
Наташа откровенно зевает. Уже поздно, ей пора спать, а мне — домой, к себе, в свою комнату, где меня ждет давний знакомец, оранжевый глиняный лев с некогда зелеными, а теперь прочно выцветшими глазами, где возле пишущей машинки лежит незаконченная рукопись, которую следовало сдать еще в начале прошлого месяца…
— Посиди еще немного, — просит Жанна. — Уложим Наташку, тогда поедешь…
— Я не хочу спать, — говорит Наташа. — Я вообще могу не спать целых сто часов!
— Почему именно сто? — спрашиваю я. — Ты проверяла?
Наташа — правдивая девочка, не любит и не умеет лгать.
— Еще не проверила, но все равно знаю, что могу не спать сто часов подряд… — И снова зевает. Ирмик, без лишних слов, хватает ее за руку и ведет в ванную.
— Паста, кажется, кончилась, — кричит ему Жанна.
— А я купил сегодня еще, — отвечает он.
— А стиральный порошок?
— Еще нет, но бусде.
«Бусде» — привычное для него слово. Означает оно «будет сделано». Я говорю Жанне:
— Все-таки, что ни говори, главное — это характер.
— Это к чему?
— Ни к чему. У Ирмика, например, не характер, а масло сливочное.
— Ничего, — снисходительно соглашается Жанна. — Неплохой. Моя школа.
— Не можешь не прихвастнуть.
Она усмехается:
— А как же? Нельзя быть чересчур скромной, глядишь — поверят.
Наташа выбегает из ванной. Щеки красные, глаза блестят.
— Я вот что придумала, пока мылась, сама придумала — надо сделать снегоед.
— А что это такое, снегоед? — спрашивает Ирмик.
— Это такая машина, вроде большой-пребольшой мясорубки. Туда закладывают снег, а из дырочек, вот таких, как в мясорубке, идет мороженое, разное — и сливочное, и шоколадное, и клубничное.
— А эскимо? — спрашивает Ирмик.
— И эскимо тоже, и стаканчики…
— Стаканчики в дырочки не пролезут…
— Тогда без стаканчиков, нам и такого обыкновенного мороженого хватит…
Я спускаюсь по лестнице вниз, а Жанна с Ирмиком стоят наверху, возле своей двери, Жанна кричит сверху:
— Иди прямо к троллейбусной остановке, у нас троллейбус каждые три минуты. Только никуда не сворачивай, иди все время прямо. Слышишь?
— Слышу, — отвечаю я.
— И потом на метро поезжай. От нас до тебя — каких-нибудь полчаса, не больше.
— Сорок четыре минуты…
— Нет, полчаса. Позвони, когда приедешь.