Дома стены помогают
Шрифт:
— Да нет, ты не обижайся, — мгновенно сдался Визарин. — Просто я хотел тебе сказать, что мне как-то больно видеть, что мамина комната уже совсем не та…
— И прекрасно, — прервала его Лиля. — Поверь, тебе куда больнее было бы видеть, что комната выглядит все так же, а Елены Николаевны нет…
— В общем-то, ты права, — сказал Визарин.
— Еще бы! И папа тоже прав, я абсолютно объективна, папа только об одном думает, как бы нам с тобой сделать все лучше, удобнее.
Вернее было бы сказать, что Теодор Семенович предпочитал делать только то, что
И он и его жена были из породы людей цепких, умевших жить, научившихся выбирать в жизни наиболее приемлемые для них дороги.
Они прочно, по-хозяйски разместились на даче, повсюду оставляя следы своего крепкого, устойчивого бытия: в саду между двумя березами висел гамак, теща любила покачаться в нем после обеда, на террасе стоял самовар, тесть признавал чай только из самовара, на кухне уже не было маминых кастрюль и сковородок, на новых, специально купленных полках разместились нарядные кастрюли различных цветов и всевозможные, большие и маленькие, сковородки, в углу висел на особой доске целый набор чапельников, разливательных ложек, ножей для резания мяса.
Казалось, Лилины родители живут здесь с давних пор. И когда Визарин изредка заходил в их комнату, он каждый раз с горечью убеждался, что никто — ни Алиса, ни сама мама, будь она жива, — не сумел бы узнать ее комнату, в которой теперь стены были обиты ситцем, на синем фоне мелкие розочки, софа была покрыта точно таким же покрывалом и на окне висели такие же портьеры.
— Бонбоньерка, — говорила Лиля. — У папы такой вкус! Даже еще лучше, чем у мамы…
«Интересно, что бы сказала Алиса, если бы увидела эту бонбоньерку?» — думал Визарин.
Он старался пореже вспоминать Алису, потому что было мучительно думать о том, что они месяцами не видятся, ничего не знают друг о друге. Но волей-неволей думал о ней, представляя себе, как, должно быть, одиноко и грустно ей живется.
Мать она потеряла, брата, в сущности, тоже потеряла, осталась совсем одна, без родных, почти без друзей, а впереди пустая, одинокая старость, которая все ближе с каждым днем, вот ей уже тридцать девять, не за горами — сорок, потом сорок пять, пятьдесят…
Он собирался позвонить Алисе, но в то же время было боязно услышать ее голос, что-то она скажет и что скажет он ей? Что может сказать?
И он все откладывал свой звонок Алисе со дня на день, потом как-то позвонил, никто не снял трубку, позвонил еще и еще раз, по-прежнему никакого ответа, тогда он позвонил ей на работу, узнал, что она в длительной командировке, на Урале, вернется месяца через два, не раньше.
Одна лишь дочка радовала его, только с ней забывались горькие мысли.
Она постепенно росла, хорошела, сначала походила на Лилю, потом стала все больше походить на него.
Когда она родилась, Визарин хотел назвать ее Еленой, в честь мамы. Ведь мама, может статься, умерла в тот самый час, когда родилась девочка, однако Лиля заупрямилась, наотрез отказалась назвать дочку Еленой.
— Почему? — спрашивал Визарин. — Разве Лена плохое имя? Ты только вслушайся — Леночка,
— Нет, — сказала Лиля. — Я еще раньше решила, если будет дочка, то Машка, и никакого другого имени. Хочу Машку!
В конце концов он понял, Лилю не переубедить, и отстал от нее. А Лиля, уже когда надо было идти в загс зарегистрировать девочку, неожиданно сказала:
— Она будет Инной.
— Почему Инной? — спросил он. — Ты же хотела Машу.
— А теперь будет Инной, — решила Лиля.
И девочку записали Инной, и он, привыкнув называть ее Машей, стал привыкать к другому имени.
Инне не исполнилось еще года, когда Визарин ушел с работы, поругавшись с начальником.
Начались долгие, утомительные, подчас бесплодные поиски новой работы. Одна работа устраивала во всех отношениях, но находилась чересчур далеко, пришлось бы тратить на дорогу не менее трех часов в день, другая была неинтересна, бесперспективна, третья оказалась на поверку шарашкиной конторой, ее могли прикрыть каждую минуту, на четвертой работе, которую предлагали Визарину, зарплата была чуть ли не в половину меньше, чем на прошлой.
Он уезжал утром в Москву и вечером возвращался к себе в Серебряный бор, устав от бесконечных разговоров, собеседований, советов, хождений из одного учреждения в другое.
Кроме того, начались затруднения с деньгами, те небольшие сбережения, которые оставила ему мама, неумолимо таяли, а у него самого не было решительно никаких сбережений, и порой, сидя за столом, он слушал, как теща и тесть перебрасываются словами, смысл которых одинаков:
— До того все дорого… Никаких денег не хватит на приличную, не роскошную, а просто приличную жизнь… Расходы растут с каждым днем, а доходов никаких…
Они покупали на свои деньги фрукты и соки для Инны, и каждый раз теща говорила, выдавливая апельсин особой соковыжималкой:
— Это все для Инночки, нам ничего не нужно, но Инночка должна иметь все, чего бы нам ни стоило!
Визарину кусок не лез в горло, было мучительно стыдно, что он, здоровый молодой мужик, в сущности, вместе с женой и с дочкой находится на иждивении двух старых трудолюбивых людей, которые и в самом деле изо всех сил выбиваются ради его семьи…
Правда, Лиля не попрекала его. Большей частью она лежала на тахте, снисходительно принимая хлопоты матери, которая день-деньской суетилась вокруг нее.
Лиля говорила, что плохо себя чувствует, но была розовой, свеженькой, она необычайно расцвела после родов, и, глядя в ее отдохнувшее лицо, не верилось, что она, по ее словам, просто изнемогает от слабости.
Инна орала в своей постельке, Лиля говорила:
— Наконец-то наш папа явился, теперь есть кому заняться вплотную ребенком…
— Помогите, Горик, — говорила теща. — А то у меня уже руки отваливаются…
И он помогал, купал Инну, присыпал ее тальком, укладывал в постель и, когда она плакала, вставал к ней, вынимал из постели, укачивал на руках, расхаживая с нею по комнате. Однажды выстирал ее пеленки и пододеяльник.