Домашний быт русских цариц в Xvi и Xvii столетиях

Забелин Иван Егорович

Вот основные черты того характера, который служит типическим выражением нашей допетровской жизни, который управляет этою жизнью во всех ее крупных и мелких делах. Как ярко и живо в этом изображении выясняется нам лик и самого Петра, этого последнего богатыря нашей эпической древности и первого выразителя всех сознательных элементов русской личности. Какое кровное, самое ближайшее родство чувствуется в этих героях, стоящих по ту и по сю сторону нашей исторической жизни. Восемь веков сливаются в один момент и обнаруживают, что это люди не только одного и того же поколения, но даже одной семьи. Историк далее еще больше уясняет нам богатырские черты старинной нашей личности. По поводу автобиографии известного протопопа Аввакума он говорит: «Важность памятника (автобиографии) заключается в том, что он лучше других памятников переносит нас, в Россию XVII века, от которой мы отошли так далеко и явления которой мы с таким трудом понимаем, придавая историческим лицам XVII века черты нашего времени, наши воззрения и стремления. Мы имели возможность узнать, что такое был сильный человек в древней России, как силы богатыря мало сдерживались, как они не были устроены и направлены воспитанием и образованием, ибо плеть и палка одни не могут содействовать этому устроению и направлению, как богатырь вырывался из отцовского дома, из под отцовской плети и палки размять плечо богатырское, и что могло тут сдержать его? сама мать должна была заходить сзади, чтоб унять расходившуюся силу. Подробности жизни

Никона много уясняют нам явления этих богатырей среди общества, невыработавшого нравственных сдержек для хаотических богатырских сил. До тех пор, пока мы не перенесемся в XVII век и не взглянем на Никона, как на богатыря в патриаршей митре и саккосе, до тех пор это явление останется для нас загадочным, а Никон не перестанет изумлять нас своею силою и бессилием. В соответствии богатырю патриарху XVII век выставляет нам богатыря — протопопа, вследствие несдержанной силы ставшего заклятым врагом Никона и расколоучителем. Аввакум в драгоценном житии своем является не один, но окруженный целою дружиною подобных ему богатырей, которые расходились в защиту двуперстного сложения и двойной аллилуйи и не могли найти себе удержу; тут же близко познакомимся с особого рода богатырями — юродивыми, которым также грузно от силушки, как от тяжелого бремени, и которые освобождаются от этого бремени тем, что ходят в лютые морозы босиком в одной рубашке: толпа, видя проявление такой силы, вполне верит и подвигам Ильи Муромца и Добрыни Никитича, как рассказываются они в сказке и поются в песне».

«В житии Аввакума встречаем мы и старых своих знакомых, воевод, таких охотников давать чувствовать свою силу, встречаем и Сибирских воевод, этих русских Кортесов и Пизарро, которые ходят на прииски новых землиц и которые совершенно разнуздались в далекой стране среди диких зверей и диких людей. Наконец встречаемся и с дикою силой толпы, которая так легко выражается в насилии».

Итак, вот смысл того богатырства, которым по преимуществу характеризуется эпоха и люди. Это стало быть богатырство дикой, первозданной силы, неустроенной и необразованной воспитанием, богатырство необузданной или разнузданной воли, от которой самому богатырю становится грузно, как от тяжелого бремени, — это богатырство первозданного своеволия и самовластия. Конечно, богатырство, в этом распространении своего смысла и значения, теряет уже свой истинный, поэтический тип, весьма определенно и законченно выразившийся в народном эпосе. В отношении исторической действительности оно является натяжкою, едва не карикатурою. В народном эпосе значение и даже происхождение этих богатырских сил очень понятно, — там это не более, как эпическое олицетворение сил народного духа, олицетворение сил и направлений всей жизни народа. Но, перенося эпический смысл богатырства на мелкие и крупные дела людей XVII века, в среду ежедневной действительности, мы уже имеем дело не с поэтическою правдою, а с правдою историческою, с нравственным историческим началом жизни и по необходимости должны вопросить: откуда это начало, где его корень? Историк не отвечает на этот вопрос; он даже и не ставит такого вопроса, полагая, вероятно, что для уяснения дела достаточно одной параллели эпического богатырства с действительным богатырством нравственных дел XVII века. А вопрос очень любопытен и очень важен. В нем ключ к разъяснению характера не только отдельных личностей, но и целых событий нашей истории. Одною параллелью с богатырством эпическим объяснить его невозможно. Очевидно, что корни исторического богатырства должны лежать в той почве, которая вообще именуется культурою народа, его нравственною и умственною выработкою или выправкою. В короткой характеристике старинного обучения, историк мимоходом касается и этого вопроса, замечая, что «с одной стороны древний, русский человек начинал очень рано общественную деятельность, недоноском относительно приготовления, образования, с неокрепшими, духовными силами; с другой стороны, он делался самостоятельным очень поздно, потому что вместо широкой, нравственной опеки общества, он очень долго находился под узкою опекою рода, старых родителей (старших родственников); но легко понять, как должна была действовать эта долгая опека на человека возмужалого, который сам был отцом семейства. Таким образом два обстоятельства вредно действовали на гражданское развитие древнего русского человека: отсутствие образования, выпускавшее его ребенком к общественной деятельности, и продолжительная родовая опека, державшая его в положении несовершеннолетнего, опека необходимая впрочем, потому что, во-первых, он был действительно несовершеннолетен, а во вторых, общество не могло дать ему нравственной опеки. Но легко понять, что продолжительная опека делала его прежде всего робким перед всякою силою, что впрочем нисколько не исключало детского своеволия и самодурства» [14] .

14

История России г. Соловьева, т. XIII, 162, 172–174, 206 и др.

В том-то и дело, что продолжительная опека прямо и непосредственно воспитывала это своеволие и самодурство, которое и составляет сущность указанного историком богатырства уже не эпического, а исторического, как мы заметили, которое правильнее будет назвать не богатырством, а господарством. В том-то и дело, что не отсутствие образования, а именно, слишком тяжелое присутствие известного образования, выразителем которого был Домострой с своими родоначальниками и родичами, и не отсутствие со стороны общества нравственной опеки, а именно до крайности великое и осязательное ее присутствие, до крайности сильно выработавшиеся, известные, нравственные сдержки всякой личной самостоятельности, — вот что именно воспитывало и развивало каждый личный характер и делало его с одной стороны робким, ребенком, дитятею, пред всякоюсилою, а с другой самовольным, своевольным, т. е. самовластным пред всяким отсутствием силы, пред всяким ребенком по силе. Совершенно справедливо, что личный характер выступал к общественной деятельности совершенным ребенком. Дух этого «глупого малого ребячества» и был первою основою его нравов, а стало быть и первою основою его поступков и подвигов. Но не потому он выступал в общество ребенком, что не было от глупого ребячества до возмужалости переходного времени образования: образование, имея слишком общий, неопределенный смысл, даже и до последнего времени плохо устраивает нашу волю, которая в общей сложности все-таки действует еще по детски; — но главным образом потому старый наш предок вступал в общество и жил в обществе ребенком, что не имел и малейших представлений о возмужалости воли, т. е. о нравственной самостоятельности лица, на чем конечно должно бы сосредоточиваться всякое образование, но что всегда маскирует или и совсем отстраняет, как великую напасть, образование, поддерживаемое патриархальными или родовыми идеями. Мы знаем, что напр. в XVIII веке было у нас образование; однако оно даже в образованных личностях нисколько не устраняло того эпического богатырского своеволия и самовластия, которое крепко еще держалось за старые русские корня и широко царствовало во всем быту. Мы вообще хотим сказать, что

образование ничего не сможет сделать, если вся общественная, и умственная, и нравственная культура питается противоположными ему началами. Тогда оно производит только печальные плоды и наиболее только жертвы умственных и нравственных несообразностей, какие всегда порождает борьба просвещения с закоренелым невежеством.

Точно тоже мы должны сказать и о нравственной опеке общества. Если есть общество, то есть и опека и именно нравственная. Весь вопрос в том, на чем общество стоит в своем воззрении на нравственное, что общество почитает нравственным? Ибо по этому вопросу каждый век имеет свои особые созерцания и убеждения. Наше общество было сильно лишь родовыми идеями, отчего мы и называем его не обществом, а родством. Существо нравственной идеи, которая была руководителем всех помыслов и поступков старого русского человека, когда он стремился взойти на высоту нравственной жизни, заключалось в том, чтобы во имя родового идеала сдерживать до принижения нравственную свободу и нравственную самостоятельность личности. В умственной культуре для этого существовал целый нескончаемый ряд представлений о господстве над жизнью человека неведомых демонических сил, пред которыми самостоятельность и свобода личности поникала в полное сознание своего бессилия и ничтожества. В нравственной культуре существовала идея отеческой опеки, пред которою точно также нравственная самостоятельность и свобода личности поникала в полное сознание своего детства, стало быть такого же ничтожества. Полное всестороннее подчинение ума и воли этим началам было нравственностью века. Но в одном знаменателе что же выражала эта нравственность? Полное отрицание самостоятельности нравственных индивидуальных сил человека, полную его нравственную зависимость от посторонних сил, перед которыми он стоял беспомощным ребенком; словом сказать, полное и глубокое сознание своего беспомощного детства, глупого малого ребячества, во всех случаях, где именно требовалась вера в достоинство и нравственную высоту человеческой природы, в ее полную независимость ни от добрых, ни от злых разных сил, т. е. независимость от первозданных языческих идей и идеалов жизни.

Общество или, точнее, пропитанный идеями всесторонней опеки над личностью, общественный ум чутко и зорко сторожил всякое и малейшее отступление от сознанных им начал жизни и даже от самых их форм. Детство ума он охранял и укоренял тем, что обзывал всякое его движение страшным в то время словом: ересью, а всякую книгу, не входившую в круг его созерцания, еретическою. Детство чувства и воли он охранял и укоренял неустанным преследованием всякого выражения самостоятельности, почитая это гордостью, высокоумием, самонадеянностью и т. п. нравственными грехами, и с этой целью широко развивал идею смирения, а в сущности идею повиновения, безграничного принижения личности во всевозможных видах.

Такова была нравственная опека общества над личностью, действовавшая во имя нравственного совершенства, которое все сводилось, как мы сказали, к всестороннему отрицанию природных человеческих требований и природных человеческих достоинств личности.

Эта-то опека и создавала тот тяжелый, душный мир, из которого вырваться было возможно только с силою богатыря. Она-то и производила богатырей необузданной воли; но не потому, что недоставало им переходного времени образования, или нравственной опеки общества, а потому что слишком эта воля была зануздана. Тут становился сильным естественный закон, что крайность вызывает другую крайность; отрицание самостоятельности человека в природе его нравственных дел, являлось отрицанием в нем самом его человеческих свойств и он, по неизбежной причине, делался зверем своей воли, или говоря поэтически становился богатырем.

Для действий такой воли, конечно необходим был простор, необходимо было поле. Как только человек, после 30 летнего сиденья сиднем в своем доме, т. е. в доме, исполненном родительской и общественной опеки, выезжал в поде, он богатырствовал, как Илья Муромец. Для одних, счастливых, таким полем была власть, властное авторитетное положение в обществе; для других, угнетенных и чем либо утесненных, таким полем было действительное поле, степь, куда, кик в нравственную и социальную отдушину, уходило все, что чувствовало себя не по себе в этом тесном и душном жилище всяческой опеки. Отсюда разбойная жизнь по большим дорогам и рекам, особенно по Волге-матушке, отсюда украинское казачество, отсюда усиление бродяжничества, т. е. в сущности искание независимости и самостоятельности для личности, которая не могла иначе, т. е. лучше, разумнее, законнее и возвышеннее, понимать и чувствовать эти блага своей человеческой природы. Отсюда развитие нашего раскола и этот широкий нигилизм разных его согласий и толков. И все это условливается одним и тем же началом нашего развития и всей нашей культуры, тою же непомерною отеческою опекою, в какой постоянно находился и до сих пор находится наш ум и наша воля; тою же родовою идеею, которая была главною и непосредственною воспитательницею и наших добродетелей, и наших пороков.

С первого взгляда может показаться очень странным: старинная родительская философия и житейская практика со стороны всяческой власти стояла на том, чтоб не давать воли малому, т. е. малому или меньшему во всех отношениях, и домашних, и общественных. Это было коренное, неколебимое убеждение века в его нравственной сфере, убеждение, созданное развитием и делами самой жизни. Это было коренное, несомненное начало, руководившее прежде всего воспитанием детей, след. родительскою властью, а потом всяким начальством, всяким управлением в житейской среде, начиная с домовладычества и восходя до владычества в каком либо воеводстве или наместничестве, или даже в государстве. На этом начале крепко стоял смысл всякой власти, сколько бы ни была она мала или велика. Оно господствовало везде и недопускало никаких других понятий о подчиненных, подвластных, как только о детях, о малолетних или о домочадцах, которыми управлять — значило не давать им воли. Сюда были направлены все поучения, вся практическая философия того времени, вся жесточь практических выполнений этой философии.

Следовало ожидать, что воля должна совсем утратить свою жизненную упругость, свою жизненную энергию. Внутри оно так и случилось. Восьмивековой период, живший одною идеею успел окончательно подавить, заглушить волю; но за то, взамен воли, этот многовековой период успел вырастить самое безграничное своеволие, от которого старина ни как не могла отличить волю в собственном смысле. Вот почему в нашей истории мы видим, что воля богатырствует везде, где только является своею волею. Мы видим, что волю брал всякий и везде, где только являлась возможность и где не встречалось другой, чужой воли, на столько сильной, чтоб не давать забирать свою волю. Таким образом, воля, как мы уже выше говорили, представлялась чем-то материальным, внешним, чем-то таким, что можно было давать и не давать, брать или не брать. Высокого нравственного смысла человеческой свободы она не имела; она носила один лишь смысл животный, выражалась в животных формах и требовала животных средств для направления и отправления своих действий.

В настоящем случае мы не имеем намерения останавливаться на перечислении всех видов богатырствования, к каким приводила, вырвавшаяся из удушливой опеки своя воля личности. В истории нам знакомее всего богатырствование властного человека, которое всегда поддерживалось и поддерживается обыкновенно положительными законами и учреждениями. Оно всегда за них и прячется, как за каменную стену. История наших властных отношений, даже до сих дней, исполнена такого богатырствования. Здесь идея опеки находила себе положительное и весьма широкое выражение, ибо всякая власть сама по себе имела авторитет, смысл власти отеческой, веками освященный.